От первого лица
Шрифт:
Аплодисмент был страшный.
Развлечения ради я подключался к одному из снов и видел, например, толстую, напудренную, со взбитой прической кассиршу «гастронома» в обнимку с Аленом Делоном. Или пожилого сторожа бакалейной лавки, сконфуженно топчущегося с Брижит Бардо перед стойкой бара. Или пьяного шофера грузовика с тою же Брижит Бардо. Или мать пятерых детей с тем же Аленом Делоном...
Брижит Бардо и Ален Делон были у меня вышколены, как хорошие гувернеры.
Это и было халтурой в чистом виде.
Поразмыслив в гостинице,
Началось это еще на первом концерте, когда конферансье удивился моему участию в номере. Тогда я почувствовал легкий укол самолюбия. И в дальнейшем оно напоминало о себе почти на каждом концерте, когда Петрову преподносили цветы. Надо отдать ему должное: он ни разу не позволил себе подчеркнуть свое особое положение. Наоборот, в конце номера он за руки выводил нас с Яной на поклоны, а сам отодвигался в глубь сцены.
Правда, это можно было счесть за проявление скромности.
Объективно говоря, Петров выглядел на сцене импозантнее, он выглядел главным действующим лицом. Это получалось само собою, благодаря особенностям его характера — властности, твердости, холодной сосредоточенности. Я со своею извиняющейся улыбкой был попросту в тени его личности. От концерта к концерту накапливалось мое раздражение.
Мы оба знали, что номер невозможно выполнить в одиночку. Я не мог усыпить публику, Петров не умел показывать полноценных снов. Беда была в том, что публика не ощущала моего участия. Она засыпала под руководством Петрова, когда я скромно стоял в стороне, и просыпалась, когда моя работа была окончена. Лавры поневоле перепадали Петрову.
В Ленинграде это было не так заметно. Слухи обо мне распространились задолго до появления нашего номера, и многие зрители шли «на Снюся». На периферии же обо мне слыхом не слыхивали.
Рецензии в местных газетах подчеркивали удивительный талант гипнотизера, а в одной из них мы с Яной были названы просто ассистентами. Если гастроли в одном городе продолжались более недели, Петрова начинали узнавать на улице. Узнавали и Яну, благодаря ее красоте. Меня не узнавали никогда.
Даже горничные в гостиницах относились ко мне как к наименее ценному члену группы.
Яну они поначалу принимали за жену Петрова. Это было тем более простительно, что поселялись мы с нею отдельно, так как формально Яна еще не была моею женой. Я видел во взглядах горничных легкое разочарование, когда они узнавали об истинном положении вещей.
Все это начинало меня бесить.
Но было еще что-то, в чем я не мог признаться даже самому себе.
Просыпаясь на сцене после номера, я каждый раз видел Яну и Петрова вместе. Им и положено было вместе сидеть на проклятых бутафорских бочонках и размахивать бутафорскими пистолетами. Но первой моей мыслью после пробуждения всегда было: о чем, о чем, интересно знать, шептались они в тишине мертвецки спящего зала, пока я работал?
У Яны всегда горело ухо, обращенное к Петрову.
Петров купил арбуз, две бутылки водки и после концерта пригласил нас к себе. Мы заедали
Сначала пили молча. Якобы для того, чтобы снять напряжение после концерта. Яна заметно нервничала. На этот раз у нее горели оба уха.
— Вот вы говорите, что я умыл руки,— вдруг спокойно начал Петров.— Я не понимаю. Объясните.
— Может быть, не будем? — быстро сказала Яна.
— Почему же не будем? — сказал я, вытирая рот.— Я хотел сказать, что у вас выгодная позиция. Вы не отвечаете за содержание номера. Вам все равно, что я показываю.
— Ошибаетесь,— сказал Петров.
— Ничего я не ошибаюсь! Как бы и кому бы я ни снился, вы будете усыплять совершенно одинаково... Одинаково профессионально.
— Это верно,— согласился Петров.— Но не надо думать, что мне наплевать на содержание. Вы знаете, почему я семь лет не выступал? — спросил он, разливая водку в стаканы и с усмешкой поглядывая на меня и Яну.
Мы выпили, и Петров продолжал.
— Я ушел с эстрады, потому что не знал — о чем мне говорить. Мне нечего было сказать... Я занялся философией, историей искусств, психологией... Теперь мне есть что сказать. Я учился. Я овладел техникой искусственного сновидения. Насколько мог... И тут появляетесь вы...
Петров закурил, глубоко затянулся и задумался.
— Вы умеете это делать лучше, чем я. У вас это от бога, не гордитесь... Я со всею своей философией выглядел бы на эстраде жалким подражателем, если бы работал в одиночку и конкурировал с вами. Поэтому я пошел на сотрудничество.
— Зачем? — спросил я, чувствуя, что Петров не договаривает.
— Я надеялся, что мы станем единомышленниками. Я надеялся,— медленно продолжал Петров,— что наступит момент, когда мы сможем говорить о серьезных вещах. К сожалению, мне кажется, что вы к этому не склонны.
— Ошибаетесь,— на этот раз сказал я.
— Нет, Иосиф не ошибается,— возразила Яна.— Раньше ты работал интереснее. В тебя верили...
— Хорошо,— сказал я.— Что же вы предлагаете?
Петров осушил еще полстакана и встал из-за стола. Его качнуло.
— Вы читали ш... Шопенгауэра? — спросил он.
— Нет,— сказал я.
— Шопенгауэр писал... На свете, кроме идиотов, почти никого нет.
Яна захохотала, запрокинув голову.
Короче говоря, Петров изложил нам свое философское кредо. Опуская несуразности и повторения, связанные с принятием водки, можно пересказать его следующим образом.
На свете, кроме идиотов, почти никого нет. Это был исходный тезис, почерпнутый Петровым, по его словам, у Шопенгауэра. Петров обратил внимание на слово «почти». Оно указывало на то, что на свете, кроме идиотов, изредка встречаются мыслящие люди. Что делать им в окружении идиотов? Какова должна быть линия поведения в идиотской среде? Чем, собственно, неидиоты отличаются от идиотов?
Эти вопросы задал нам Петров и ответил на них.
— Ощущением смерти,— сказал он, глядя на Яну налившимися кровью глазами.— Ощущением бренности и бессмысленности бытия... Этим они отличаются. Оптимизм присущ идиотам.