От первых проталин до первой грозы
Шрифт:
Идея выучить нас танцевать крепко засела в голове нашей наставницы. Ещё хуже было то, что Лизиха решила перенести эти уроки на воскресные дни и тем самым лишила нас последнего отдыха.
Но, к нашему счастью, уроки танцев вскоре закончились, и притом совершенно неожиданно, раз и навсегда.
Помню, мы, так и не освоив вальса, приступили к изучению краковяка. И вот в самый разгар танца, когда всё кругом походило на шабаш ведьм на Лысой горе, входная дверь вдруг отворилась, и в комнату вошёл сам Иван Андреевич.
Как раз в
Иван Андреевич так и остолбенел на месте. Мы все тоже замерли.
— Это что же такое значит? — послышался в тишине его негромкий суровый голос.
— Это… это… дедушка, я ребяток танцевать учу, — робко и конфузливо заговорила Лизиха.
— Ребяток, танцевать? Так, так. — Он помолчал и потом всё так же тихо, не повышая голоса, добавил: — Ну вот что, Елизавета Александровна, мой дом не для того, чтобы в нём плясать. Я его не для плясок построил. Хотят ребята дурачиться, пусть на двор идут, а у меня в доме прошу больше этой комедии не устраивать! — И он, повернувшись, пошёл к себе в спальню.
Тут бабка Лизиха струхнула не меньше нас самих.
— Дедушка не в духе, дедушка сердится! — залепетала она. — Расставьте мебель и расходитесь с богом, только потихоньку, не шумите.
Мы оделись и вышли из дома.
— Вот деду-то спасибо! — с облегчением вздохнул Борис. — А то бы она до праздников всё ухо мне напрочь оторвала.
Больше танцам нас ни разу не обучали.
ПОДЛЕЦ
Зима была в полном разгаре.
Приближались зимние праздники. И чем они были ближе, тем мучительнее становилось их ожидание. Мне просто не верилось, что я на целых две недели освобожусь от вставания по утрам затемно, при лампе, освобожусь от зубрёжки, от брани бабки Лизихи, смогу гулять, кататься на санках и ловить птиц сколько мне будет угодно.
Да когда же наступит это счастливое время? Нет, я не доживу до него.
Серёжа тоже мечтал о праздниках. Ведь он тогда! уедет в Москву к своей маме, побывает в театре, а; может, даже в цирке.
Но пока всё это было только в мечтах. А на деле; приходилось по-прежнему ежедневно ходить в школу и готовить уроки.
Елизавета Александровна, наверное, тоже устала, Во всяком случае, день ото дня она становилась всё злее и придирчивее. Бориса уже дважды пороли вожжами в спальне. Колька ходил с подбитым глазом. Лизиха хотела ударить его по плечу, а он пригнулся — вот и получил синий фонарь под глазом. Ольга, несмотря на свой двадцатилетний возраст и внушительный вид совсем взрослой барышни, терпела такую же печальную участь.
Бабке Лизихе как будто даже доставляло какое-то особенное удовольствие ставить Ольгу на колени рядом с нами, ребятами, и так же отделывать её линейкой.
Казалось, Лизиха хотела этим сказать: хоть ты и взрослая, а раз уж попала ко мне, изволь подчиняться и терпеть, как все другие. Мне наплевать,
Собственно, всё это Лизиха не раз и высказывала при нас самой Ольге. Та только молчала да, когда уже не хватало никакого терпения, горько плакала.
Один только Митенька благоденствовал по-прежнему.
После неудачного диктанта, когда у него отобрали книжку, он, видимо, так «расстроился», что в каждом диктанте стал делать не менее десяти, а то и пят-надцати ошибок. Но бабка Лизиха скоро и с этим примирилась. Правда, по вечерам она занималась с ним особо, заставляла списывать с книги и даже диктовала ему отдельно. Но успехи были не такие уж блестящие.
— Ну что, без книжечки-то не вытанцовывается? Опять десять ошибок насажал, меня догоняешь! — поддразнивал его Николай.
Митенька при этом от злости бледнел, но ничего не отвечал. Только один раз со слезами в голосе сказал:
— Бог тебя за меня накажет. Вот увидишь, накажет!
— За тебя-то? — удивился Колька. — Да он меня наградит ещё, что я тебя на чистую воду вывел.
Эта лёгкая перебранка заклятых врагов произошла на большой перемене. После перемены в тот день все решали трудные арифметические примеры и потому, чтобы немного освежиться, то один, то другой удалялись в переднюю и дальше в сени, якобы «по необходимости».
Ушёл даже самый прилежный Митенька, ушёл и что-то долго не возвращался.
А вот и Коля решил немного освежиться. Он вышел в переднюю. И вдруг оттуда донёсся его яростный крик:
— Ты что здесь делаешь? Дай сюда!
Послышалась возня.
Елизавета Александровна встрепенулась:
— Колька, в чём дело? Иди сюда! Колька влетел в комнату весь красный, задыхаясь от бешенства:
— Он, он! Сволочь!.. Он — часы, мне в карман… Вот, глядите!
— Кто? Какие часы? — изумилась бабка Лизиха.
— Ваши, ваши часы! В карман суёт! А я вхожу, увидел. Вот он!
Все обернулись к передней. В дверях стоял Митенька, бледный как смерть.
— Митя мои часы тебе в карман совал? — спросила Лизиха. — Что ты врёшь! Зачем?
— Не знаю. Чтоб вы искать начали. Чтоб подумали — я их взял. Чтобы…Колька остановился, поражённый какой-то мыслью, вдруг даже завизжал от злости: — Он! Он и тогда — Ваське! Он… кошелёк. Васька не брал! Он, он… подлец!..
Все вдруг поняли, о чём кричит Коля. Поняла и Елизавета Александровна.
Она встала и подошла к Мите:
— Говори, зачем часы ему совал?
— Я пошутил, — чуть слышно ответил тот.
— Пошутил? — как-то загадочно проговорила Елизавета Александровна. — И тогда тоже пошутил?
Она вдруг взяла Митю за воротник курточки и стала дрожащими руками расстёгивать.
— Что вы, что вы!.. — залепетал он. Елизавета Александровна вытащила из-под воротника крест на тонкой золотой цепочке:
— Целуй крест, клянись, что не ты кошелёк положил!
Митя весь затрясся.