От рабства к свободе
Шрифт:
Потом к нему пришли трое друзей, три дня и три ночи сидели оцепеневшие, глядя на несчастья этого человека, но он все равно был тверд. Потом Бог все ему восстановил. Так кончается история первого Иова, которого заметил Достоевский, и которого всегда изображают во всех парафразах, в переложениях, учебниках, священных историях. Но на самом деле это только пролог и эпилог.
А основное — это середина книги и по величине, и по значимости. Здесь уже автор, воздав дань стилизации, старине (уже тогда это была старина), подходит к мучившей его проблеме и начинает разворачивать драму.
«Драма» —
Автор приводит друзей к Иову, но сначала они молчат. Это главное, что человек может иногда принести своему другу, находящемуся в страдании, — просто страдать с ним молча. И они так и поступили. Их тактичность, деликатность поражают.
Потом Иов отверзает свои уста и начинает говорить: «Проклят день, когда я родился!»
Посмотрите текст: вы не увидите там сетований относительно сыновей, верблюдов и богатства.
Он говорит совсем о другом. Это голос человека любой эпохи, любого народа и племени, любой страны — это голос отчаяния. Это голос внутренней катастрофы, причем не просто катастрофы от обстоятельств жизни, а голос человека, который верил в гармоничность мира и вдруг видит, что все
рушится, человека, который глубинно верит в Бога и хочет Ему доверять. Но здесь его доверие начинает колебаться. Вовсе не потому, что на него, невинного человека, случайно свалились жизненные бедствия.
То есть вопрос поставлен с такой остротой, с какой в литературе мы не встречаемся. Один из русских критиков конца XIX — начала XX века Булгаков (это не Сергий Булгаков, богослов, и не Михаил Булгаков, и не отец его, а еще один был Булгаков) написал небольшую, но очень интересную работу, которая называлась «Иов, Прометей, Фауст». Таким образом, он поставил Иова рядом с Прометеем, как мятежником, и Фаустом, который тоже бросает вызов судьбе14.
Что больше всего ужасает самого Иова? То, что Бог существует, конечно, для него нет сомнений. Но ему страшно: а не является ли Бог равнодушной природой? Как сказано у Пушкина: «и равнодушная природа красою вечною сиять»15…
Если это так, то все рушится, это уже не Бог, а псевдо-Бог. Момент очень острый. И жизнь человеческая вдруг представляется автору не такой благословенной, как раньше, а чем-то совершенно жалким и ничтожным. Вот несколько строк из 14-й главы:
Человек, рожденный женой,
скуден днями, но скорбью богат; он выходит и никнет, как цветок, ускользает, как тень, и не устоит…
Да, для дерева надежда есть,
что оно, и срубленное, оживет и побеги станет пускать вновь…
А человек умирает —
отходит — и где его искать?
Если воды в озере пропадут, иссякнет и высохнет ручей; так человек — ложится и не встанет вновь, не проснется до скончания небес, не воспрянет от своего сна16.
(14. 1–2, 7–8, 10–12)
Вы можете спросить меня, а как же бессмертие человека? Но к тому времени учения о воздаянии по ту сторону земного бытия в Ветхом Завете еще не существовало. Существовало представление, заимствованное из других цивилизаций. Напомню вам о представлении Гомера. Помните, как выглядит преисподняя, откуда Одиссей вызывает души умерших? Или поэму о Гильгамеше, который хочет узнать тайну земли, и его друг, Энкиду, приходит из преисподней и говорит о том, что это мрачные пещеры, в которых витают полусонные духи. И нет награды (в хорошем смысле награды). Все одинаково: добро и зло там, в этой пыли и черноте чахнут. Тогда возникает вопрос: а где же правда, есть ли она? Я повторяю, Библия ставит этот вопрос с большой остротой.
Почему раньше этот вопрос так не ставился? По всей видимости, довлело родовое сознание. Родовое сознание, которое удовлетворялось тем, что будет справедливость, которая восторжествует в народе, в детях, внуках, в твоем роде, в клане, в племени. Но с какого-то времени вырастает личностное самосознание, и человек спрашивает о своей личной судьбе.
Были толкователи, и теперь еще есть, которые думали, что Иов есть прообраз, прототип народа Божия, что он воплощает Израиль. Ничего подобного! Вопрос, который он ставит, касается индивидуума. Это история судьбы личной. Это слова о человеке, жизнь которого проходит как сон. Жизнь его пролетает, и он уже ничего не может найти.
Отсюда становится все тошнотворно. А самое главное, что Иову непонятно, с точки зрения прежней, несколько упрощенной схемы, что с ним произошло. Ведь в сказках добро всегда побеждает и награждается, а зло повержено. Почему это так? Права ли сказка? Да! Она права! Она права в глубочайшем, метафизическом, общеисторическом смысле.
Зло обязательно будет наказано. Обязательно будет торжествовать добро. И в этом смысле сказка — величайшая мифологема человеческого сознания. Но! С другой стороны, в конкретной действительности это происходит не так очевидно, то есть далеко не так быстро, как мы хотим. Это не выглядит как упрощенная сказочная схема. За сказкой наступает время взрослости. И вот таким взрослым стал Иов.
А его друзья еще живут старой схемой. Они обращаются к нему с увещаниями. Один говорит: быть может, ты согрешил в чем-то? Покайся. Он говорит: нет, я не виновен перед Богом. Другой говорит, что все равно человек перед Богом грешен. И каждый из них излагает свою теорию теодицеи, богооправдания. Иов выслушивает их. Вроде бы хорошие слова, благочестивые.
Надо сказать, что, тайно полемизируя с ними, священный автор крайне объективен, он вовсе не создает карикатуры, он не изображает оппонентов Иова в виде идиотов. Это мудрые люди, которые излагают традиционный религиозный взгляд на вещи. Один говорит, что трудности — это Божье возмездие для укрепления души — и это верно.