От всего сердца
Шрифт:
— Я не знаю, чего ты от меня еще хочешь? — Мутная волна обиды захлестнула и стремительно понесла его. — Радуйся, ты своего добилась — сковырнула меня! Чего тебе еще надо?..
— Ну, зачем ты так, Родя… — горячо зашептала Груня. — Ведь я тебе добра хотела!.. Ну, пойми!.. Пойми!..
— Я твою доброту на своей шкуре испытал, — злорадно, уже не сдерживаясь, как в бреду, говорил Родион. — Не сказав ни слова мне, побежала и на правлении перед всем народом опозорила: в глаза мне наплевала!..
— Я же предупреждала тебя, Родя!.. Я ведь любя!..
— Ты хотела,
— Нет, нет, Родя! Не говори так! Ну, послушай!..
Но Родион был, как невменяемый, руки у него тряслись. Он уже говорил, охваченный мстительным, злобным чувством, сам не веря в свои слова, впервые нащупав уязвимость Груни, наносил все новые и новые удары.
— Ты ни с кем не считаешься! Ни с кем! Ты никого не любишь, даже себя — и то раз в месяц!
Как бы защищаясь, она заломила над головой руки и отступила на шаг.
— У тебя вместо сердца сучок дубовый, его ничем не тронешь!
На осунувшееся, сразу вдруг похудевшее лицо Груни упал из окна яркий свет. И, глядя на вздрагивающие губы жены, Родион прошептал с нескрываемым наслаждением:
— Ненавижу тебя! Не-на-вижу!.. — сказал и испугался.
Груня отшатнулась, лицо ее застыло. Как восковое!
Ссутулясь, она опустила голову и медленно пошла к крыльцу.
Неужели конец?
Родион хотел броситься за ней.
— Груня! — робко позвал он.
В ответ глухо стукнула в сенях дверь. Прислонясь к старому тополю, Родион долго слушал, как тоскливо посвистывает в ветках сырой ветер. Распадок заволакивали темные, грозовые тучи.
Сердце ныло тревожно, садняще. Да, теперь, после всего, что он сказал, уже нельзя оставаться здесь!
Тяжело, как бы раздумывая над каждым шагом, Родион поднялся по ступенькам, постоял в темноте перед дверью, потом рванул ее на себя.
На стук все подняли головы. Только Груня, сидевшая на лавке, не подняла головы, а лишь зябко повела плечами, словно ее знобило.
Опустив перед пристальными, ждущими взглядами глаза, Родион тихо сказал:
— Завтра я уезжаю… Мама, сготовь мне чего-нибудь на дорогу…
В избе долго висела мертвящая тишина.
Груня медленно подняла измученные глаза. «А как же я?» — чуть не крикнула она, хотела встать с лавки, броситься к Родиону, но только молча, испуганно глядела на него.
Он сидел на кровати и нервно гладил подвернувшуюся под руку белую, ласково мурлыкающую кошку.
Глава восьмая
На большаке Родион дождался попутного грузовика, поднял руку, перевалился через борт, и машина затряслась.
В кузове, погромыхивая, каталась по соломе пустая бочка из-под горючего. В гулком брюхе ее, раздражая Родиона, плескалась железная побрякушка. Кидаясь от борта к борту, бочка то и дело грозила отдавить ноги. Родиону скоро надоело переходить
Качались по сторонам дороги травянистые склоны, прямо над головой клубилось пепельными облаками небо, изредка пропуская в разрывы, точно сквозь частый гребень, волокнистое золото солнечных прядей.
И хотя не находил Родион оправдания ни внезапному своему отъезду, ни суровости, проявленной при расставании, после принятого решения ему, казалось, было легче.
Он вольно раскинул руки, закрыл глаза и слушал, как шныряет по кустарникам ветер, как урчит машина.
Уже давно растаяли вдали горы, степь разворачивалась, полная неутихающего прибоя хлебов, а Родион все лежал на охапках соломы в дребезжащей люльке кузова и просеивал в памяти день за днем.
Потом он приподнялся на локтях, обласкав взглядом сиреневую степную даль, упрямо свел у переносицы крупные складки: разгоравшийся над полями погожий день казался ему ненастным.
И вдруг охватила его тоска: почему он должен бежать от родимых мест, куда рвался всей душой? Родион чуть не вскочил на ноги и не забарабанил кулаком по крышке кабины: «Остановите! Я раздумал! Мне никуда не надо ехать!»
Но, точно связанный, он не двинулся с места. Степь радостно зеленела густыми всходами. Одиноко парил над лиловыми пашнями седой лунь, высматривая на земле добычу. По густой ржи металась косая его тень. «Я тоже вроде этой птицы, — подумал Родион, следя за беспокойным и бестолковым полетом луня. — Разница только в том, что не казню никого».
Как никого? Родион сжался, как под ударом, лицо обожгла кровь, и как будто что-то оборвалось внутри.
Он вспомнил полные смятения глаза Груни, строгое, отрешенное, как на похоронах, лицо отца, горькие складки материнских губ, за которыми таились близкие слезы, заплаканного Павлика.
Родион оторвал ноги от бочки и, пошатываясь, встал. Сердце стучало в ключицы. Он хотел крикнуть, чтобы стало легче, но встречный ветер мягкой ватой заткнул ему рот.
Навалясь грудью на кабину, Родион закрыл глаза, почувствовал себя слабым и опустошенным. Хотя он пытался задушить, подавить растущее чувство растерянности, ему ничто не помогало: отстаивалась в душе отравная горечь, и уже не было сил бороться с самим собой. Он вдруг понял, что наперекор всему сам себя тащит, как на аркане, в незнакомый город, к какой-то неопределенной работе и, терзая всех, обкрадывает прежде всего себя. Ведь он так любит Груню!
Неожиданно машина остановилась у развилки дорог. Из кабины высунулся шофер, озадаченно поскребывая пятерней затылок.
— Горючего нехватка, — пожаловался он, — не дотянем. Придется на ближнюю МТС сворачивать.
— Я слезу, я сейчас, — Родиону вдруг захотелось остаться одному. — Сколько тут до станции?
— Да километров восемь-десять…
Он слез и долго сидел на чемодане, тоскливо поглядывая на разбитые колеи дороги, слушая заунывное пение телеграфного столба. Падали с проводов воробьиные стайки, и словно ветром относило их на озимь.