От всего сердца
Шрифт:
Шуршала полынь, кланялись друг другу высокие стебли татарника. Скоро и ветер, вдоволь набегавшись, казалось, улегся у самых ног, тяжело дыша.
Но надо идти. Сиди не сиди, а когда точит тебя невидимый беспокойный червь, ты будешь искать спасения в движении, обманчиво полагая, что дорога избавит тебя от мук.
Родион шел, почти не ощущая тяжести чемодана, и скоро услышал позади стук брички.
«Хоть в попутчиках везет, и то ладно», — с горькой усмешкой подумал он.
Кучер, русоголовый паренек, сдержал гнедого иноходца, и Родион, отступив к обочине, увидел
— Далеко?
— Да тут… — как-то неопределенно протянул Родион.
— Садись, подвезу.
Родион забрался в плетенки короб, и кучеренок пустил коня броской иноходью.
— Надолго?
— Как выйдет, — ответил Родион, не глядя на Ракитина, словно боялся, что тот сразу обо всем догадается.
После той памятной лекции, которая была для Ракнтина пыткой, он несколько раз встречал Груню и по отрывочным разговорам, по ее хмуроватому лицу решил, что у нее не все ладно с мужем, и сейчас мысленно связывал с этим отъезд Родиона. Его так и подмывало поговорить с ним обо всем откровенно, и он нервно комкал в руках газету.
— Ты ведь, кажется, не встал еще на учет? Думаешь уезжать куда-нибудь?
«И чего пристал? Вот дотошный!» — Родион нахмурился.
— На все четыре стороны!
Он сам не знал, как это вырвалось у него, хотел извиниться, но, взглянув на Ракитина, удивился его захмелевшим глазам. Ракитин кусал губы, на обветренных смуглых щеках его, казалось, резче проступили яркие, как цветочная пыльца, веснушки.
«Чего он так волнуется?» — подумал Родион и отшатнулся назад, точно от удара. Мгновенно им овладело странное беспокойство, почти беспомощность. После его отъезда Ракитин, конечно, будет стараться сблизиться с Груней, и, хотя Родион, уезжая, как бы отказывался от всего, он хотел сейчас всеми силами помешать этому сближению. Стараясь придать своему голосу будничное спокойствие, он сказал:
— В город еду… А вы куда?
Румянец на щеках Ракитина вылинял, смуглые скулы, светлея, отвердели.
— Мотаюсь уполномоченным по колхозам… Некогда газету даже как следует почитать, трясусь в бричке я не знаю; не то читать, не то спать… Но лишь бы хорошо посеять, а отдохнуть успеем…
— Наш колхоз тоже под вашим глазом? — спросил Родион, которого еще одолевала тревога.
— Вы и без уполномоченных обойдетесь, — сказал Ракитин, но, подумав, успокоил: — По пути, конечно, буду заглядывать…
Чувство досады скоро покинуло Ракитина, и он, радуясь, рассказывал о том, сколько в этом году район засевает хлеба, о соревновании, о людях, которых ему доводится встречать — с такими все можно одолеть! — о новостях районной жизни, и, слушая его, Родион думал, что вся жизнь ^состоит из одних радостей, надо только уметь радоваться. Родион боялся сознаться себе в том, что завидует Ракитину, его способности видеть даже в тяжелом легкое и светлое. Ракитин мог ощущать радость, еще не преодолев трудное, в то время как Родион замечал светлое только тогда, когда трудность была уже побеждена. Ракитин же чувствовал себя счастливым в самом процессе преодоления. Для него не существовало «после»,
Родион не заметил, как исчезла вспыхнувшая в нем неприязнь к человеку, который, видимо, и сейчас продолжал любить его жену. «Около него можно многому научиться», — думал он, входя в светлую, чистую комнату станционного буфета.
В оранжевых горшочках на покрытых клеенками столиках цветы, графины с водой. За стеклянным пузырем с закусками суетилась официантка в белом фартуке, белоснежный кружевной венчик лежал вокруг ее головы.
Был только один свободный столик в углу. Присев к нему, Родион выпил стакан горячего молока и уже собирался подняться, когда в буфет вошел высокий худощекий человек в сером пыльнике и клетчатой кепке. Он снял роговые очки, бережно протер их носовым платком и, надев, весело огляделся.
— Простите, товарищи, — громко сказал он. — Нет ли среди вас кого-нибудь из колхоза «Рассвет»?
Родион качнулся, хотел было привстать, но раздумал. Ему стало как-то неловко.
— Видать, нету, — ответил кто-то. — Тут машины из района бывают. Обождите. Может, подойдут…
Незнакомец присел к столику Родиона, заказал щи, ветчину и стопку водки.
— А вы зачем туда? — поинтересовался Родион.
— В колхоз, — незнакомец улыбнулся. — Да узнать, как там мое детище поживает.
«Уж не за Павликом ли?» — почему-то с тревогой подумал Родион, но ничем не выдал своего беспокойства.
— У кого же он у вас там? Я недалеко живу, кое-кого знаю…
— Да я не о ребенке! — Он наклонился и сообщил тихо, точно по секрету: — Одна звеньевая испытывает в этом колхозе выведенный мной сорт озимой пшеницы… Может быть, слышали о Васильцовой Аграфене Николаевне?
«Груня», — чуть не сказал Родион, но молчал, словно припоминая.
— Как же, знаю, — наконец тихо выдавил он.
— Что вы знаете?
— Ну, этого человека, о котором вы говорите, — не глядя на незнакомца, чувствуя, как занимается па скулах жар, ответил Родион.
— Если вы только ее фамилию слышала, тогда вы ничего о ней не знаете. — Селекционер выпил водку, понюхал хлебную корочку, потом пристально стал разглядывать ее. — Мой хлеб будет лучше… Но не в этом суть… Вы, например, знаете, что Васильцова с двумя картофелинами сделала?
— Нет, — честно признался Родион, хотя ему это было и тяжело.
— Ну вот, а хвастаетесь, что знаете ее. — И, понизив голос до шепота, блестя из-под стекол очков синими, будто заглядевшимися в даль глазами, селекционер рассказал: — Однажды в Барнауле, когда Васильцова ездила туда на какой-то слет, она выпросила на выставке две картошки: «лорх» и «раннюю розу»… Что вы так на меня смотрите? Скажете: не бедность ли это? Нет, просто эти сорта у нас в малом ходу. — Селекционер с минуту молчал и, чувствуя, что разжег в собеседнике глубокий интерес, продолжал: — Она садила их у себя на огороде и растила в течение четырех лет, после которых отдала всю картошку на семена в колхоз. В этом году этими двумя сортами в колхозе засадили уже двадцать пять гектаров.