Отцеубийца
Шрифт:
А его враг тоже не спал, тоже мучался, да другие у него на то были причины. Роман не мог не чувствовать – зла к нему стала судьба, и спервоначалу лишила его княжеской милости. Что и говорить, Александр заметно охладел к своему отроку, не призывал его так часто, как прежде. А давно ли дня без него прожить не мог, во всем советовался, словно Роман какой умственный человек! Всем с ним делился, чуть ли не за равного себе почитал, а теперь и видеть не желает, вторую неделю не подпускает под свои светлые очи!
Неужто из-за жены это все? Но князь, вроде бы, поверил, что уехала Ксения
Угрызений совести Роман не чувствовал – ему было страшно потерять княжескую милость. Да и в чем он был виноват? Наказал примерно распутницу, вот и дело с концом. Не убил даже, хотя она такой расплаты заслужила, а лишь запер на веки вечные, чтобы не смущала своим нравом распутным, не растлевала иных людей праведных.
Но не все, не все ладно было в душе Романа и в его дому. Челядь распустилась, прежнего почтения ему не оказывали. Теперь Роман почуял, что слуги любили и уважали свою хозяйку, несмотря на то, что была она богопротивной грешницей. Но люди-то, понятно – смерды они, чего от них ждать! А вот перемены, произошедшие в любящей, преданной Пелагее, были ему совсем уж непонятны.
Сразу, как избавился Роман от Ксении, взял он к себе Пелагею ключницей. Да теперь уж жалел о том. С тех пор, как съездила она в монастырь, чтоб забрать оттуда младенца и избавиться от него – стала она к Роману вдвое меньше ласкова и усердна. Уже не смотрела на него ясно-распахнутым, молитвенным взором, не придумывала ежечасно, чем бы ему угодить-услужить, и даже, как Роман приметил, стала дерзить порой. Иногда он ловил на себе ее взгляд, и нехороший он был – словно глодала женщину какая-то тяжелая, невеселая дума, и в этой думе причинен был он, Роман! А ведь так недавно надышаться на него не могла!
Это предательство огорчало Романа больше даже, чем немилость князя. Известно, господская любовь переменчива, легко им чем-то не угодить. Да почет и слава не главное в жизни – добра, слава Богу, успел скопить – и сам откладывал, да и приданое Ксении тоже немалое было. Даже ежели всю жизнь на боку лежать, и то можно безбедно. А вот иметь рядом преданного человека нужно всегда. На челядь надежды нет, они все под себя гребут, только и думают, как бы хозяина обобрать-обмануть!
Как на себя, надеялся Роман на Пелагею, и уж слишком много ей доверил, чтоб теперь отчуждаться. Может, и любил он ее. Не так, конечно, как по молодости любил Ксению – так ведь то давно было, и пыл уж поугас, да и не так красива ведь была Пелагея... Даже это Роману было в ней по сердцу – красивая-то, она вон что выкидывала. И что бедна, безродна – тоже хорошо казалось. По крайней мере, всегда будет помнить, как ее осчастливили-превознесли. Была в Орде служанка, а теперь ключница в хорошем доме, вся власть у нее!
И вот после таких Романовых милостей она от него еще и нос воротит, мерзавка!
Роман долго метался на своем одиноком ложе и, разгорячившись от таких мыслей, решил потолковать с Пелагеей не медля. Едва одевшись, спустился вниз, где она занимала небольшую светелку рядом с трапезной. Постучал в дверь, но за дверью – тишина.
– Открой, Пелагея! – сказал негромко. Боялся слуг перебудить – и так у них почтения
Послышалось шлепанье босых ног, старый засов со скрипом двинулся. Пелагея отворила дверь и тут же метнулась обратно, в нагретую постель.
– Чего тебе? – неприветливо спросила она, заворачиваясь в одеяло.
Роман молчал. Вроде и ничего такого обидного не сказала она, а все равно обидно! Так ли его раньше встречали! Пелагея себя не помнила от радости, кидалась ему на грудь, целовала бессчетно, называла ласковыми именами... А теперь – «чего тебе»! Надо было начать свару, и Роман грозно сказал:
– Нет, это тебе чего!
Пелагея приметно удивилась, но спокойно ответила:
– Это ж не я к тебе в ночную пору стучусь, спать мешаю. Ты пришел, вот и говори – что нужно.
Досадливая злоба вспыхнула в груди Романа, но тут же потухла, он как-то весь обмяк, словно сломался. Вместо грозного хозяйского нарекания получился у него жалостливый упрек:
– Переменилась ты ко мне, Пелагея!
– С чего это я к тебе переменилась! – пожала плечами женщина. – Кажется, услужаю не хуже прежнего, все, что надо – исполняю...
– Неласкова ты стала, – перебил ее Роман.
Остатки сна с Пелагеи слетели, и она уперла руки в боки.
– А и чудной же ты, как я на тебя погляжу! Да где ж это видано, чтоб хозяин свою прислугу в неласковости упрекал?
Это нам, челяди, хозяйская ласка нужна, а вам почтенья да службы верной хватит. Служила тебе верно, пожаловаться не можешь, а уж что не ласкаю – не привечаю, так не обессудь! Не жена я тебе!
– А кабы стала жена? – тихо спросил Роман. Не раз приходила ему дума ожениться законным образом на Пелагее после того, как Ксению постригут в монахини. Что и говорить, не пара она ему, но уж слишком страшно оставаться одному...
– Вот еще! – грубо вскрикнула Пелагея и рассмеялась. – Видела я уже, как ты со своими женушками расправляешься! Нет уж, не надо мне такой твоей милости!
– Вот, значит, в чем причина... – вздохнул Роман.
– Да, вот в этом!
– Так ведь помнишь же ты, какую обиду она мне причинила. И ты уж люба была мне. Вот я и решил – и ей отмстить, и нам с тобой дорожку очистить!
– Ну? А нельзя было инако сделать? Отдал бы жену тому, с кем слюбилась она, и дело с концом. А ты ее заточил. Вот и страшно мне – вдруг тебе чем не угожу? Что со мной тогда будет?
Роман молчал, понурившись. В глубине души он сознавал справедливость слов Пелагеи.
– Так ты ж сама меня к тому толкала! – молвил он.
– Вот уж нет! – взвилась Пелагея. – Я от тебя, аспида, голову потеряла, но смысл у меня и тогда был. Не желала я ей зла, так и знай! Ты меня заставил!
– Что-то дерзить ты стала, девка! – наконец рассердился Роман. – А что, ежели я тебя, докуку такую, погоню прочь со двора в одном платьишке? Куда пойдешь: обратно в Орду?
– Вот еще! – усмехнулась Пелагея. – Не в Орду, а прямо к князю пойду. Расскажу ему, как на духу, про все твои злодеянья – как жену обманом в монастырь заточил, и как дитя с ней разлучил, неведомо куда спокинул!