Отчий дом. Семейная хроника
Шрифт:
Не интересуясь совершенно Богом, эти люди с гордостью называли свой народ, по Достоевскому, «богоносцем» [271] и уважали, особенно сектантов, именно за богоискательство, которое лично для себя считали пустым вопросом. Все это пришлось сказать не с целью обличить Павла Николаевича, а чтобы объяснить его поступки и поведение по отношению к действующим в повествовании лицам, особенно же к жене брата Ларисе Петровне и ее родственникам.
Мысль о монастыре не покидала Анны Михайловны, но вопрос этот был большой и нелегко разрешимый, а предстояло сделать выбор — ехать
271
Словосочетание «народ-богоносец» произносит Шатов во время беседы со Ставрогиным («Бесы», гл. VII).
Таким образом, первыми ласточками в Никудышевке были Сашенька с гимназистом пятого класса Петром и с институткой Наташей.
За ними был прислан на тройке Никита, и дорога от Алатыря до Никудышевки была полна радости и веселых приключений. Вылезали из экипажа и рвали во ржах васильки и розовый куколь [272] , ловили молоденького зайчика, нашли ежа, видели деревенского дурачка, пили чай на постоялом дворе, где какая-то баба кричала — родила ребеночка. Много интересного! И разговоры с Никитой не обрывались всю дорогу: надо узнать все новости в Никудышевке, а их так много накопилось за год!
272
Травянистое растение семейства гвоздичных.
— Дядя Гриша живет?
— Как же! Слава Богу… живы, здоровы…
— Какой он?
— С бородой уж…
— И усы есть?
— Как же не быть? Не скопец он.
— А жена у него — баба?
— Гм… Чай, на мужиках не женятся!
— Нет, не про то! Она не барыня, а баба?
— Была баба, а стала барыня.
Все интересно: и про Гришу, и про его бабу, и про старого Волчка.
— Околел зимой Волчок! По лесам мыкался; видно, что маленько волки погрызли…
— Бедненький…
— Никак, барышня, плачешь? По псам-то грех плакать…
— Ну да! Я думаю, жалко мне Волчка…
— Больно уж вы жалостливы. А вот я помру, ты, барышня, не поплачешь!
Сашенька молчалива. Она везет с собою и радость, и грусть тайную: в Казани жених остался, студент Гаврилов, медик, на пятый курс перешел. Никто этого не знает, и никому она этого пока не скажет, даже матери. Вот когда приедет в Никудышевку, тогда…
Вот и последний знакомый лес перед Никудышевкой. Гуляли здесь когда-то с Сашей Ульяновым. И с убитым Володей Кузмицким гуляли…
Сладкая грусть воспоминаний теплится в Сашенькиной душе от далеких уже воспоминаний, но встанет в памяти
Так грустно звенят в лесу колокольчики. Наташа гриб увидала, — непременно надо остановиться.
— Тпру! Ну, вылазь! Где ты там увидала гриб? Рано еще грибам…
— Пенек это! — разочарованно звенит голос Наташи…
Влезла в экипаж. Никита погнал лошадок, замелькали стволы деревьев мимо; ветви норовят по лицу хлестнуть. Солнышко вечернее золотом пятнится на лесных лужайках, а в глубинах лесных зеленый сумрак стелется. Даже страшно.
— Никита? А Леший бывает на свете?
— Сколько угодно! Однова я ехал маленько выпимши, так он взял под уздцы лошадок-то да и завел с дороги в трясину… Я проснулся, а он из куста глядит да смеется… Я его, это, окрестил, он и того… не видно.
Про кикимору тоже начал рассказывать Никита, да лес в стороны разбежался, и впереди никудышевская церковь за господскими садами колокольней выглянула на Петю с Наташей. И про кикимору стало неинтересно. Вздрогнули сердца радостью горячей:
— Никудышевка!
Никита еще ходу надбавил. Въехали на взгорье, и все как на ладошке. Родной дом крышами из зелени смотрит. Под крышей окошечко от солнышка заходящего золотом сверкает. Вот и речка с мостиком, а с него две дороги: направо в Никудышевку, а налево — к барской усадьбе.
— Эй-эх, милые! Попрыгивай! — кричит Никита, поигрывая кнутом.
Застучали бревнушки моста, промелькнула баба деревенская. Петя и Наташа про Гришину жену вспомнили. Не она ли?
На барском дворе собаки колокольчики услыхали — лай подняли, встречать бегут. Ворота растворены, и из них воз с досками навстречу потянулся, а около телеги — женщина…
— Вот она, супруга-то Григория Миколаича… Лариса Пятровна…
— Жена Гриши?
— Она самая…
Дал дорогу и шапку приподнял Никита, а красивая баба смеющимися глазами на Петю с Наташей посмотрела, кивнула головой в платочке и сказала:
— Здравствуйте, гости дорогие! Добро пожаловать!
Проехали. Все оглянулись, даже Сашенька.
Приехали!
Поцелуи, визги радости, лай дворовых собак, беготня дворни, торопливые расспросы и ответы про папу, маму, бабушку, взаимные новости.
Ожил сразу молчаливый дом: окна распахнуты, уже тронуто мимолетным прикосновением целый год молчавшее фортепиано, уже скрипят лестницы, хлопают двери…
— Где же Гриша?
Нет Гриши: он на постройке. Ну, разве можно вытерпеть и не побежать на постройку, когда слышно, как звенят где-то близко топоры и скребет пила?
Сашенька распоряжается, куда какие веща нести, тетя Маша хлопочет об ужине.
— Мы — на постройку! К дяде Грише!
— Ваня! Иди с ними! Не попали бы под бревно или под топор…
Ребята смеются:
— Мы, тетя, не маленькие…
— Выросли, да ума не вынесли еще… Иди с ними! Недолго там…
В обход, по дороге не так близко, но можно парком: там в заборе лазейка проделана: прямое сообщение для пешеходов. Успели уже и тропинку к заборной дыре протоптать. Даже собаки знают: впереди бегут и в дыру ныряют.
Хорошо, весело тут на постройке! Топоры звенят, и щепки летят. Гудят бревна сухие от удара, от падения. Свистит-скребет пила, стучит молоток. Дом подрастает. Пахнет хорошо от щепок и досок. Три мужика бородатых венцы кладут. Лариса стоит подбоченясь в подоткнутой юбке, в мужских сапогах и командует. А дяди Гриши не видать.