Отчий дом. Семейная хроника
Шрифт:
Дядя Ваня познакомил ребят с Ларисой.
— Жена вашего дяди, Лариса Петровна, а это дети Павла Николаевича.
— Знаю, знаю, слыхала…
Отерла свои полные красные губы и поцеловала в щеку смущенную Наташу, а когда намеревалась проделать то же с Петром, тот покраснел и не дался.
— Вот те раз! Чай, ты мой сродственник, племянник, что ли, двоюродный мне… Не поцелуешь?
Лариса напугала Петю: он пятится, рожа глуповатая, весь красный.
— Так и не поцелуешь? — шутливо кокетничает Лариса.
Наташа заступалась:
— Он никогда не целуется с женщинами… и мы так мало знакомы… с вами.
— Ладно уж покуда. Не бойся. Не трону.
Стоят и с улыбочками рассматривают друг друга.
Выглянул в окно сруба Григорий Николаевич с ремешком на голове и с карандашом за ухом, в рабочем фартуке, со
— А зачем вы ленточку на голове носите?
— Это ремешок, чтобы волосы в глаза не лезли…
Все засмеялись, а Петя назвал Наташу дурой. Она обиделась до слез: стыдно перед дядей Гришей и Ларисой.
— Грубиян и невежа! — прошептала Наташа и, повернувшись, торопливо пошла прочь.
Рассердился и дядя Ваня:
— Извинись перед сестрой!
— Больно много чести будет… — буркнул Петя. — Обругалась сама, а я извиняйся!
И тоже зашагал прочь. Закричал вслед Наташе:
— Институтки глупы, как утки!
Наташа не обернулась. Только ускорила шаги. Лариса удивленно смотрела на эту непонятную ссору.
Дядя Ваня рассердился. Поговорил с Григорием о постройке, постучал по звонким доскам палочкой и медленно побрел к дому. «Оболтус растет», — думал про своего племянника, которого он вообще недолюбливал за дерзости старшим и злостное озорство. «Лоботряс!»
Дома рассказал все тете Маше.
— Папенькин сынок!
За ужином посадили Наташу в серединку, под свою охрану, и не разговаривали с Петром.
На другой день тетя Маша сделала новое открытие: Петр ворует у отца папиросы. Сделала допрос — отперся самым наглым образом, хотя в кабинете, откуда Петр только что вышел, пахло табачным дымом, и заметно убыло в «коробочке барабаном» папирос. Вечером Сашенька с Наташей купались в пруду. Тетя Маша понесла им простыню и поймала Петьку: сидел в кустах сирени и подглядывал.
— Ты что тут делаешь?
— Лежу.
А сам покраснел, как печеный рак.
Тетя Маша с мужем и Сашенькой совещались, как поступить: рассказать обо всех скверных проделках Петра отцу или — наплевать. Решили, что толку никакого не выйдет, потому что Петька вывернется, как налим из рук, и останется только ссора с Павлом Николаевичем. Он так пристрастен к своему первенцу, что либо не поверит, либо найдет оправдание любой гадости, объясняя ее переходным возрастом. Такой пример был уже: нарисовал такие гадости в своей общей тетрадке, что нехорошо и рассказывать, а показали отцу — сами виноваты остались. Что, говорит, тут неприличного? Карикатурное изображение расстройства желудка. И нарисовано очень талантливо. Надо, говорит, самому иметь грязное воображение, чтобы реализм в искусстве смешивать с пошлостью… При ваших, говорит, институтских понятиях, надо выпороть Овидия, Апулея, Боккаччио [273] , уничтожить анатомию и физиологию. Вообще, говорит, ерунда! Довольно нам, говорит, аистов!
273
БоккаччоДжованни (1313–1375) — итальянский писатель и поэт. Центральное произведение — «Декамерон» (1350–1353, опубликовано в 1470) — книга новелл, проникнутых духом свободомыслия и неприятием аскетической морали.
Приехал Павел Николаевич. Тетя Маша все-таки не вытерпела:
— Ты разрешаешь Пете курить?
— А что? Накурился? Пустяки. Все запрещенное только сильнее притягивает.
И рассказал, как сам он в детстве утащил у отца сигару и, накурившись, свалился, потерял сознание. «И теперь терпеть не могу сигар!»
На этом попытка тети Маши и закончилась: пусть как хотят, так и воспитывают. Свои собаки дерутся, чужая не приставай!
Встреча братьев после шестилетней разлуки была лишена восторженной радости. Поцеловались, поласкали друг друга взорами, но все это носило отпечаток не то какой-то осторожности, не то конфузливости. Да и то сказать: они узрели
— Что не пообедать-то? Не все одно, что зараз, что в розницу?
Принарядилась все-таки. По-праздничному. Тетя Маша, предвидя всякие случайности, уже переделала ей свое синее шерстяное платье и научила из толстых кос прическу делать по-старинному, гнездом [274] . На плечах — шаль расписная, в ушах серьги покачиваются, ручки больше на животике. Поморщился Григорий, поглядев на наряженную Ларису — не понравилось ему: «Точно невеста из пьесы Островского „Бедность не порок“» [275] , — да не вздорить же из-за таких пустяков? Маскарад так маскарад: и сам надел свою потертую интеллигентскую пару. И вот в таком маскарадном виде гости и появились за обеденным столом.
274
Прическа, при которой косы укладывались вокруг головы один или два раза (в зависимости от длины).
275
Намек на героиню комедии (1854), манерную, жеманную Любочку Торцову.
Бывали в Никудышевке и раньше обеды с демократическим духом: с Ананькиным, с Тыркиным, с волостным старшиной, но тогда бывало много публики и демократичность растворялась в преобладающей интеллигентности и как-то не вылезала на глаза. Совсем иначе вышло теперь. Центр общего внимания все время оставался неподвижным: Лариса с Григорием. И обед оказался не настоящим, а словно только притворялись, что обедают. Как на театральных подмостках. Если были бы посторонние зрители, то, несомненно, в публике бы то и дело взрывался веселый хохот, но зрителей не было, а все были актерами и очень талантливо исполняли свои роли. Павел Николаевич был отменным резонером, дядя Ваня исполнял бессловесную роль и только всем деликатно услуживал передачами, тетя Маша недурно исполняла роль гранд-дамы и великолепные комики были Лариса с Григорием. Но ни единого смешка не слышалось. Правда, озорной Петр моментами издавал-таки какие-то звуки и дважды выбегал из-за стола, но смотрел все время в свою тарелку и так низко наклонялся, что лица его было не видно, а когда он после пребывания в отлучке снова возвращался к столу, физиономия его была даже сугубо серьезная, строгая. Наташа сидела, точно на экзаменах, в каком-то испуге, и моментами как бы беспричинно краснела до ушей включительно. Лариса знала, что в таких случаях надо церемониться, и повторяла усердно:
— Много довольна! Благодарствуйте!
И поджимала сердечком губы. Сперва помалкивала, но Павел Николаевич то и дело тревожил ее своими вопросами, и она разговорилась и быстро освоилась, и сама стала задавать вопросы. Вся простота и наивность с их красочной и яркой формой народного языка засверкала такими словечками, что стала пугать Григория и тот сидел как на иголках: вот брякнет! Павел Николаевич тоже ждал этого, но не подавал виду. И вот брякнула!
Употребила в дело весьма образную и звонкую, по натурализму своему совсем неупотребительную в порядочном обществе — народную пословицу, от которой Наташа застыла в ужасе, Сашенька прикусила губки, а Петр прыснул носом, как рассердившийся кот, и стремглав выскочил из-за стола. Григорий Николаевич поморщился и опустил взоры. То же сделала и тетя Маша, а муж ее вздохнул, повел взором по комнате и произнес: