Отчий дом
Шрифт:
— Я думаю, одному лететь не стоит, лучше подождем возможности лететь вдвоем… — сказал поручик Кованько.
— Ну, а я все-таки попробую полететь один! — С этими словами Петр Николаевич сел в кабину и, подозвав механика, запустил мотор.
Поручик Кованько вскочил на крыло:
— Возьми револьвер или меня пассажиром. Хоть постреляем!
— Нет, брат, тебя я не возьму…
— Что ты собираешься делать? — встревоженно спросил Кованько.
— Там разберусь!
— Возьми… Земля под ногами горит! — взмолился молодой летчик.
— Нет…
—
Петр Николаевич резко дал газ. Поручика порывом ветра смахнуло с крыла.
Против ожидания, Нестеров взлетел с совершенно не свойственной ему манерой: он оторвал аэроплан от земли, даже не дав ему набрать достаточной скорости. Машина качнулась на крыло, но Петр Николаевич искусно выровнял ее и стал круто набирать высоту.
Неподалеку в лесу стояли орудия казачьей артиллерии. Приспособив свои пушки для стрельбы вверх, казаки дали несколько залпов по неприятелю. Австрийцы повернули в сторону русского аэроплана. Казаки прекратили огонь, боясь задеть своего…
Петр Николаевич набрал две тысячи метров и оттуда в крутом пикировании ринулся на австрийцев. Они бросились врассыпную, не ожидав такого дерзкого маневра.
Барон Фридрих Розенталь обернулся к своему наблюдателю:
— Этот руссак [1] никак с ума спятил. Он швыряет аэроплан как камень!
Нестеров снова набрал высоту и повторил свой маневр. Уже выходя из пикирования, Петр Николаевич заметил, что Розенталь и другие два члена его экипажа подняли руки…
1
Так в тексте. (Примечание верстальщика).
«Что это они? Пощады просят?» — подумал он.
Нестеров приблизился к «Альбатросу» и понял: в руках у австрийцев поблескивали пистолеты. Они стреляли по нему…
Петр Николаевич вспыхнул и, переведя «Моран» в глубокий вираж, стал кружиться над аэропланом Розенталя, прижимая его к земле.
Два других австрийских летчика, оправившись от первого испуга, вновь приблизились к Петру Николаевичу: за сбитие Нестерова австрийское командование назначило особую премию. Петр Николаевич увидел и у этих пистолеты в вытянутых руках.
«О, вы, оказывается, герр Розенталь, придумали испанскую забаву — бой с быком. Пикадоры измотают, изранят меня и, когда я уже буду едва дышать, вы легким и изящным движением вонзите в меня клинок и пожнете лавры торреадора» ать [1] .
— Ловко придумано, герр Розенталь! — сказал он, отвечая своим мыслям. — Берегись же, как бы я не распорол тебе брюха!..
— Трое на одного! — кричал поручик Кованько, сжимая кулаки. — Сволочи! Трое на одного!
1
Так в тексте. (Примечание верстальщика).
Он метался по аэродрому
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — успокаивал его Нелидов. — Петр Николаевич маху не даст!
Но сам вглядывался в небо с чувством щемящей тоски: Нестеров был для него больше, чем отцом. Без Петра Николаевича здесь все были бы для него чужими, господами, а он снова остался бы сиротливым мужиком, «черной костью».
Нестеров выбрал одного из австрийцев, пришедших на помощь барону, и ястребом начал кружить над ним, заставляя его уходить вниз. Австриец думал теперь не о премии, а о том, как быстрее достичь земли и оторваться от этого дьявола.
На высоте триста метров Петр Николаевич оставил удирающего австрийца и опять круто устремился вверх, догоняя уходившего Розенталя. Смелыми, уверенными эволюциями он загнал барона назад, в зону аэродрома. Третьего австрийца Нестеров преследовать не стал.
Фридрих Розенталь побледнел. Наблюдатель и механик заметили его волненье: «Альбатрос» остался один.
«Так кто же куры-то, герр Розенталь?» — усмехнулся Нестеров.
Барон увертывался от наседавшего на него русского аэроплана, но высоту терял медленно, стараясь маневрировать по горизонтали.
— Ты скользкий… знаю! — повторял Петр Николаевич. — Но теперь ты от меня не уйдешь!
Он хотел вынудить Розенталя снизиться еще больше и посадить его, но «Альбатрос» сопротивлялся упорно.
Петр Николаевич почувствовал сильную усталость. Сказывалось малокровие, которым он страдал с детских лет.
«Таранить?.. Я высказал эту мысль… Кому, как не мне, проверить ее опытом!..»
Он вспомнил японцев. Офицер-смертник ведет торпеду-таран навстречу своей гибели. Нет, он не хочет походить на японцев. Он русский человек и ему чужд культ смерти…
Наденька встала перед глазами. Вся ее жизнь с ним прошла в заботах, беспокойстве, в страхе за него.
Он метался по городам России, спорил, дерзал, строил, восставал против спокойных и глупых инструкций и правил. Один генерал сказал ему: «Молодые — всегда мятежники! А вот пролетят молодые года, и угомонитесь».
Как это «угомониться», видя неправду, встречаясь с глупостью, которую тебе преподносят как непререкаемый катехизис мудрости?! Петр Николаевич не мог с этим согласиться. Он ходил нехоженными тропами. Ему было трудно. Когда нужна была помощь — от него отмахивались, а добивался успеха — не замечали.
Но невниманье не озлобило его, нет! На Родину, как на мать, нельзя обиду таить. Он хотел лишь одного: чтобы крылья у Родины были могучими и небо чистым.
О, как благодарен он был Наденьке за то, что прониклась она его мечтой, за то, что мужественно переносила частое одиночество!.. Зато как незабываемы были встречи, когда он приезжал в родное гнездо свое, к детям, к милому стуку старинных отчих часов, к скрипу калитки, который не изменяли десятилетия…