Отчий дом
Шрифт:
— Я оставил лишь ногу на Водопроводном редуте… А сколько там осталось жизней!.. — Сергей Федорович опустил запорошенную преждевременной сединой голову, потом вскинул ее, сверкнул смелым взглядом синих глаз. — И все-таки тверд душой народ русский! Говорю это не в утешение вам, а потому, что видел, знаю доблесть солдата нашего — простого мужика с черными от земли руками. Да!
Петр слушал поручика и думал: «Боже, неужто это и есть доподлинная „взрослая“ жизнь! Неужто все то спокойное, прямолинейное, распределенное по параграфам устава
Петр чувствовал себя при этом как пловец, который привык к спокойной реке и очутился вдруг в бушующем море. У него не на шутку закружилась голова.
Он обернулся к своему другу: тот глядел на Лену и в глазах его была такая счастливая суматошинка, что Петр с невольной улыбкой отвернулся. «Блаженный Данило! Он влюбился до умопомрачения…»
А Лена говорила, что в университете творится что-то невообразимое. Студенты собираются группами, злословят в адрес государя, по рукам ходят эпиграммы на Куропаткина, великих князей Михаила Александровича и Владимира Александровича.
Третьего дня в актовом зале студенты юридического факультета устроили кошачий концерт профессору истории Попову, который не в меру ретиво восхвалял «императора Николая».
Петр и Данила ушли тогда поздно, обуреваемые разными чувствами: Петр размышлял над тяжелыми маньчжурскими поражениями (если бы не Сергей Федорович — не поверил бы!), а Данила шел и улыбался в темноте, он слышал голос Лены, видел ее смелые и ласковые глаза, он нес в себе песню и верил, что она никогда не умолкнет…
Теперь же, когда Петр в десятый раз перечитывал письмо Наденьки, а Данила стоял рядом, было похоже, что друзья поменялись ролями. Данила собирался сказать Петру, что Лена приглашает их обоих на студенческую сходку. Но что-то, Данила и сам бы не мог сказать, что именно, вызывало в нем неловкое чувство, и он принужден был сделать немалое усилие, преодолевая нерешительность.
— Петя…
— Нет, послушай, что она пишет дальше, — перебил его Петр и стал читать: «Высылаю книгу, с которой тебе трудно быть в разлуке, — „Путешествие на воздушном шаре“ Жюль Верна». Каков подарок, а? И как я мог забыть взять «Путешествие» с собою!
— Петюшка… Лена приглашает нас на студенческую сходку, — тихо сказал Данила.
— Превосходно! — ответил Петр, бережно складывая письмо. Его мысли были заняты другим.
Совершенно неожиданно все увольнения в воскресенье были запрещены.
Начальник училища, все курсовые офицеры, командиры батальонов и рот, преподаватели никуда не отлучались из кабинета генерала.
Они сидели с напряженными лицами и изредка перешептывались, словно в доме, где лежал покойник.
Юнкерам было приказано получить боекомплект патронов и протереть стволы винтовок от смазки.
— Что случилось? — испуганно перешептывались михайловцы.
Николай Зарайский, который ходил среди юнкеров в чине «всезнайки»,
— А то случилось, что лопнули наши рождественские каникулы, как мыльные пузыри. Выловлены опасные революционеры. Они хотели поднять восстание и убить государя!
Только через три месяца Петр с Данилой смогли увидеть своих друзей — Лену и Сергея Федоровича. Старый поручик встретил их с мрачной веселостью:
— A-а! Господа юнкера! Хвалитесь, сколько пуль выпустили в народ русский?
Юнкера с недоумением пожали плечами.
— Так вы ничего не знаете?! Xa-xa-xa!.. — с какой-то странной злостью рассмеялся поручик. — На михайловцев надели наглазники!
— Лена, что приключилось? — спросил Данила, потеряв надежду узнать что-нибудь определенное от ее отца.
— Расскажи им, Леночка, пусть послушают! — перестав смеяться, проговорил Сергей Федорович.
Лена, бледная, с расширенными от все еще не унявшейся боли глазами, начала дрожащим голосом:
— После рождества, в воскресенье, много тысяч людей, преимущественно рабочих, пришли к Зимнему дворцу… Они были с хоругвями и с портретами государя…
— И во главе с попом! — вставил Сергей Федорович. — Пели «Отче наш иже еси на небесех… Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя!..»
— Они пришли с петицией, — продолжала Лена, — просили облегчить их тяжкую жизнь. А государь… велел стрелять. Снег на Дворцовой площади стал красным от крови…
— Нет! Черным от трупов и позора! — воскликнул Сергей Федорович. Потом добавил тише и безнадежней: — Вот как нынче весело на Руси.
Данила переглянулся с Петром и, увидав напряженно-раздумчивое и вместе ошеломленное лицо друга, подумал с горестным изумлением: «Так вот отчего нас держали взаперти… И вправду, что творится на Руси!..»
Лена вдруг всплеснула руками:
— Папа, мне надо итти в университет, на митинг…
— И я с вами! — неожиданно для самого себя сказал Петр и покраснел. — Пойдешь, Данила?
— Куда ты, туда и я! — с решительной готовностью ответил Данила.
Сергей Федорович пристально вглядывался в молодых людей, потом, покачав головой, произнес не то с осуждением, не то с удивленной похвалой:
— Ну и времена! Юнкера, будущие офицеры идут на студенческий митинг. С ума сойти можно!
— Но вас… в таком виде… студенты не пустят, — сказала Лена.
— Вот досада! — пожалел Петр. Он вспомнил, с какой ненавистью глядели на них молодые рабочие с завода Лесснера.
— Постой, — воскликнул Сергей Федорович, — у нас где-то есть цивильная одежда. Поищи, Ленуся…
Петр всю жизнь ходил в военной форме и теперь, облачившись в широкие черные брюки Сергея Федоровича и в старомодный, изрядно поношенный сюртук, глянул в зеркало и не узнал себя. На него строго глядел большеглазый юноша в широченной, обвисающей одежде, похожий на слушателя духовной семинарии.