Отчий дом
Шрифт:
Даниле достались одни брюки, но он не горевал: Лена заверила его, что в университетских коридорах полумрак и на митинг можно будет пройти в верхней одежде.
Сергей Федорович поглядел Петру и Даниле в глаза и с каким-то задумчивым проникновением сказал:
— Что бы вы ни услышали и сегодня и в будущем, помните — царь это одно, а народ — другое. Идите!
Они пошли переулками, зорко поглядывая на прохожих: не дай бог встретить кого-нибудь из юнкеров или курсовых офицеров!
Весеннее петербургское солнце озаряло улицы, окна и крыши домов, влажные метелки
Митинг уже начался. Актовый зал был забит молодежью, и Петру, Даниле и Лене стоило немалых усилий протиснуться вперед. Коренастый, с энергичным смелым лицом студент бросал в толпу дерзкие и гневные слова:
— Кровавое воскресенье незаживающей раной кровоточит на совести России. «Добрый царь-батюшка» обернулся палачом и душителем. Дорогой ценой заплатил народ за знакомство с царем-оборотнем, да зато сквозь слёзы провидим мы новые дали, где не будет самодержавия…
— Долой палача!
— До-о-о-лой! — кричал зал сотнями голосов.
Петра бил нервный озноб. Никогда не слышал он ничего подобного о государе. По его твердому, сложившемуся еще в корпусе убеждению, никто не смел ни осуждать, ни порицать царя, которому если не всевышним, то уж во всяком случае Историей поручено повелевать народом.
И как у этого ершистого гражданина язык поворачивается! Говорун… Не иначе как с юридического факультета.
В сердце просачивался холодок неприязни к оратору… «Когда бранит Сергей Федорович, испытываешь совсем иное чувство. Он выстрадал каждое слово своей хулы, он отдал правую ногу, получив взамен это горькое право — бранить… И все-таки, боже, как бурлит Россия! — думал Петр, с тревогою посматривая по сторонам. — Такие, как этот оратор, несколько лет назад стреляли в министра просвещения Боголепова. Здесь собралась будущая интеллигенция, те, что должны учить, воспитывать и вести за собою народ. Куда же они поведут его? Или я ничего не понимаю, или…»
Петра окружала возбужденная наэлектризованная толпа. Нервно расширенные глаза, бледные, багровые, угрюмо-гневные лица. В некоторых глазах он прочел страх, в других — сумасшедшее желание бить, разрушать все, что ни попадет под руку. И удивительно — ни одного равнодушного лица! Вероятно, именно так всегда выглядели мятежники…
Снова мысленно вставал перед ним Емелька Пугачев в домотканном зипуне, с занесенным топором и с пушкой своей, мужицкой конструкции.
«Мятеж против государя может сослужить службу лишь врагам Отечества. Он пошатнет власть, вызовет смуту, и, как всегда бывало в истории, этим не преминут воспользоваться иностранные государства. Огонь не разбирает, где худое, где доброе, он пожирает все подряд!»
Едва Петр утверждался в этой мысли, как ее опрокидывали новые: «Государь… стреляет в народ, пришедший к нему с иконами и хоругвями…
Полно, было ли что-либо подобное на Святой Руси, не навет ли злых врагов ее?..»
Петр не находил выхода из лабиринта противоречивых мыслей.
Данила легонько толкнул его в спину.
— Погляди направо.
Петр повернул голову и увидал в дверях группу жандармов. В груди похолодело. «Если нас задержат…
На кафедру поднялся жандармский ротмистр, краснолицый, с испуганно и зло прищуренными глазами.
— Господа студенты! Пр-редлагаю немедленно р-ра-зойтись!
Актовый зал ответил свистом и криками:
— Долой жандарма!
— Во-он с кафедры!
— Не позорьте стен университета!
— Убийцы!
Но часть студентов все-таки устремилась к дверям.
Жандармы стояли, заложив руки за спину, будто всем своим видом показывая, что они благосклонно предоставляют возможность напроказившим молодым людям мирно разойтись по тихим отцовским гнездам и забыть обо всем, что здесь произошло, забыть, как дурной сон.
— Пошли! — сказал Петр и, опустив голову, быстро зашагал к выходу. Данила шел следом. Обоим казалось, что жандармы вот-вот окликнут их и схватят…
Лена догнала Петра и Данилу уже на улице.
Петр досадовал на свое малодушие: как они с Данилой поспешно покинули студенческий митинг! Казалось, в характере его не было трусости, а тут испугался. Семь лет кадетского корпуса сделали свое дело. Петр не понимал и не одобрял тех, кто выступал против правительства. Но вместе с тем, его не оставляло чувство глухого протеста: «Чиновники на Руси бездарны и глупы…»
Петр забывал об этих горестных мыслях на уроках тактики, фортификации. Все было здесь интересным и значительным.
Как-то на занятиях по военной тактике в лагерях вдоль пологого ската долины Лиговки генерал послал Нестерова к командиру батареи подполковнику Соловьеву. Батарея проводила учения в Красном селе, у прекрасного дворцового сада, запорошенного листопадом. Пожилой рыжеусый фельдфебель проводил Петра к командиру батареи.
Выслушав рапорт, подполковник откинул назад фуражку и, выкатив глаза, приказал строгой скороговоркой:
— Юнкер Нестеров! Полубатарейный командир штабс-капитан Иванов тяжело ранен и эвакуирован с поля боя. Возлагаю на вас командование.
— Слушаюсь! — быстро ответил Петр, побледнев от неожиданности и неловкости своего положения: ведь он совершенно не знал обстановки, а подполковник и не думал знакомить с ней Петра. Говорили, подполковник был с причудами и любил ставить юнкерам сногсшибательные задачи.
Во второй половине дня кавалерия противника прижала полубатарею Нестерова к Дудергофскому озеру.
— Беда! — участливо вздохнул тот самый рыжеусый фельдфебель, что проводил Петра к командиру. — Как бы воды нахлебаться не пришлось. Каюк нам, должно.
В тоне фельдфебеля была такая обидная снисходительность, что Петр внутренне весь вспыхнул, но сдержался.
Он огляделся. Все четыре орудия успели оторваться от врага и теперь развертывались для встречи его, если он вознамерился бы продолжать преследование.
Но тут произошло неожиданное: кавалерийская группа в составе ста сабель выскочила из-за холма, поросшего молодым березняком, и с гиканьем налетела на растерявшуюся прислугу. Полубатарея не была прикрыта с тыла.