Отчий дом
Шрифт:
— Дина… я молчал… Мне казалось, что я перестаю верить в свои силы. Путь изобретателя каторжно труден.
Наденька вздохнула горестно и вместе с облегчением, так вздыхают дети, когда обида улеглась, тучи прошли и солнце снова проглянуло в юной душе.
Петр Николаевич выпрямился. На лбу пробежала зыбь морщин.
— Ты помнишь последний наш вечер в Нижнем? Высокий Откос над Волгой и звезды, куда ни взглянешь — звезды, до которых, казалось, протяни руку — достанешь? Ты помнишь?
— Помню. Ты собирался на Луну и звал меня с собою, —
— Мечтать легко. А когда начинаешь к мечте пробиваться…
— Ты хотел сделать аэроплан. Теперь передумал?
— Нет, не передумал. Надо прежде научиться летать. Понимаешь, Дина? Самому летать. Тогда мне легче будет построить аэроплан своей конструкции.
В глазах Наденьки вопрос сменился испуганным удивлением:
— Ты с ума сошел, Петрусь!..
Петр Николаевич улыбнулся ей, как улыбаются ребенку, когда он скажет милую глупость.
— Авиация — область новая, неизведанная. Одни зажигаются красотой ее будущего, другие не верят в нее, третьи — боятся.
Наденька метнула в него сверкнувшим слезой взором, впилась пальцами в мягкие, с шелковинкой, кудри его.
— Мне страшно, Петрусь!.. У тебя малокровие. Почему тебя потянуло вдруг на опасное это дело?..
— Почему Пушкин стихи писал? — ответил он вопросом же, вырываясь из ее теплых рук. — Впрочем, сравнивать себя с Пушкиным глупо…
Петр Николаевич лукаво подмигнул Наденьке, собираясь сообщить самое сокровенное:
— Я подал рапорт… Поедем в Петербург. А там у меня вырастут крылья!..
Лежа в постели, Петр Николаевич продолжал с восторженной, почти мальчишеской увлеченностью:
— Помнишь, как зачитывались мы в школьные годы Жюль Верном? Он уносил нас на воздушных кораблях фантазии в сказочные дали. Мы верили ему, как верили отцам. И хорошо делали, что верили! Подумай, сколь гениален этот удивительный человек, так ярко предвидевший Завтра!..
— Завтра из музыкального магазина придет японец. Если мы не раздобудем семидесяти рублей, он увезет пианино, — голос Наденьки притворно сонлив и спокоен.
Петр Николаевич ничего не ответил. Он долго лежал с открытыми глазами и с поющей, безоблачной душой…
Петр Николаевич шагал с бусолью под мышкой. За ним почтительно следовали командиры полубатарей, подпрапорщики, фельдфебели и фейерверкеры. Батарея развернулась фронтом к Владивостоку. У трехдюймовых пушек застыла прислуга.
Командир батареи подошел к бомбардиру-наводчику Олейнику.
— Сколько выстрелов произведено из твоего орудия?
— Двести шестнадцать, ваше благородие!
— Орудие еще совсем новое, — заметил Петр Николаевич.
— Так точно, ваше благородие! — снова гаркнул Олейник и, вытянув руки по швам, «ел глазами начальство».
— Быстро ставить прицел и обращаться с оптическим прибором умеешь?
— Так точно, ваше благородие!
— Расскажи о назначении и устройстве орудийной панорамы.
— Панорама служит для точной
Петра Николаевича коробило оттого, что этот смышленый солдат, оболваненный ужасной фельдфебельский муштрой, чуть ли не после каждого слова повторяет — «ваше благородие».
— Орудие к бою! — неожиданно громко скомандовал он. — Прицел семьдесят. Прямой наводкой. По отдельному кирпичному зданию. Гранатой!
Десятки офицерских и фейерверкерских придирчивых глаз следили за каждым движением Олейника. Вот он припал к своему орудию, оперся плечом на колесо. Быстро навел орудие, вогнал патрон, хлопнул затвором и взялся за шнур.
Петр Николаевич глянул на часы, потом склонился к орудию, проверил прицел.
— Сноровистый! — похвалил он расторопного бомбардира.
— Рад стараться, ваше благородие!
— Не нравится мне только, что ты то и дело повторяешь — «ваше благородие». Называй меня просто «господин поручик».
— Слушаюсь, ваше благородие! — выпалил Олейник.
Все номера не удержались от смеха. Засмеялся и Петр Николаевич.
Офицеры батареи многозначительно переглянулись. Фельдфебели и фейерверкеры недоумевающе и обиженно пожали плечами. «Чудн о!.. По уставу нижние чины должны обращаться к младшим офицерам — „ваше благородие“, к старшим офицерам — „ваше высокоблагородие“, к генералам — „ваше превосходительство“. А тут командир батареи требует, чтобы солдаты называли его „господином поручиком“!..»
Петр Николаевич обошел весь строй, побеседовал с солдатами, потом громко скомандовал:
— Батарея, к бою!
Номера бросились к орудиям. Петр Николаевич сверился с компасом и приказал повернуть орудия на шестьдесят градусов.
— Шрапнелью!.. Прицел семьдесят пять!..
Оглушительно и часто захлопали затворы. Батарея была готова к команде «огонь!».
— Молодцы! Спасибо за службу! — повеселев, воскликнул Петр Николаевич.
Батарея дружно и раскатисто ответила:
— Ра-ады стара-аться, ва-аш-скоро-одь!..
Глаза командира батареи лучились ласково и задорно.
— Работе время, потехе — час, — сказал он. — Теперь можно и сплясать. Ну-ка, плясуны, три шага вперед!
Вся батарея сделала три шага вперед. Петр Николаевич изумленно поднял брови и расхохотался.
— Все — плясуны?.. Превосходно! Становись в круг!
Батарейцы образовали большой круг. Несколько солдат уже несли из палаток гармони и балалайки.
Первым вышел на середину Олейник, с уморительной серьезностью приглашая кого-то. Три балалайки задорно и весело заиграли «барыню». Маленький солдат с кривыми ногами от сиденья на широком седле артиллерийских лошадей, с презабавною добродушною улыбкою на курносом лице, не вышел, а прямо-таки выплыл навстречу Олейнику, по бабьи помахивая платочком и время от времени в сладостной истоме закрывая плутоватые глаза.