Отчий дом
Шрифт:
Он был так захвачен мятежной, вихревой силой этого произведения, что долго стоял в безмолвии.
— Что, за печенки берет? То-то! — гремел Петр Петрович. — Наш Максим, нижегородский!
С тех пор Петр Николаевич горячо привязался к этому писателю. Теперь он жалел, что не помнил всех слов «Песни о буревестнике».
Наконец воздушный шар опустился, и солдаты с трудом поймали его за гайдропы, подтянули гондолу. Петр Николаевич спрыгнул на землю…
Дома Петра Николаевича ожидало неприятное известие. По тому, как Наденька отводила глаза, то и дело незаметно подавляла вздохи,
— Не томи, Дина… говори! — попросил он, глядя на нее в упор.
— Петербург… прислал твой проект обратно, — сказала она и подала ему пакет.
Петр Николаевич, чуть побледнев, углубился в чтение письма председателя Петербургского воздухоплавательного общества.
«Конструкция вашего аэроплана, господин Нестеров, хотя и не лишена весьма оригинальных новшеств и свидетельствует о даровитости и смелости мысли, однако не может быть признана заслуживающей внимания, так как не обеспечивает главного — устойчивости аэроплана.
И без того, господин Нестеров, мы чуть ли не каждую неделю хороним наших авиаторов, которых так мало у нас в России. Рекомендуем вам потрудиться над проектом аэроплана, который был бы обезопасен от кренов…»
Петр Николаевич задумался. Высокий лоб покрылся капельками пота. Глаза потемнели. Наденька скрестила руки на груди, испуганно глядела на мужа.
Не только от сознания неудачи помрачнел Петр Николаевич. Причина отклонения проекта аэроплана была совершенно неубедительна. «Природа создала птицу, которая кувыркается, наклоняется в любую сторону и на любой угол, не рискуя свалиться, — думал он. — Полет птицы, красивый и вольный, похож на музыку. Вот к какому совершенству в летании надобно стремиться человеку! А председатель воздухоплавательного общества боится кренов, как черт ладана. Нет, тут что-то не то. Тут вы меня не убедили, господа!..»
Тяжелая обида леденила сердце. Едва уловимая горестная морщина проступила в уголках его еще совсем юных губ. Наденька увидала эту морщину и, чтобы не расплакаться, метнулась к пианино, заиграла «Лунную сонату»…
Петр Николаевич сидел закрыв лицо руками. Звуки росли, наплывали огромною волною. И постепенно, не замечая сам, он поддался обаянию музыки, его повлекло вслед за волною, нет, за высоким и прекрасным валом, вперед, вперед, через все препятствия, через все невзгоды!..
Часть третья
Холодные волны
С Дальнего востока до Кавказа и с Кавказа до Нижнего Новгорода исколесил Петр Николаевич с семьей матушку Русь. Было время для раздумий, воспоминаний о пережитом, упрямых мечтаний о полетах. Как ни старался Петр Николаевич быть веселым, сколько песен и романсов ни спел он в долгом, казалось, нескончаемом пути, беспрестанно точила его обида на ученых мужей из Петербургского воздухоплавательного общества. Они представлялись ему холодными и непреклонными, как гранитные плиты набережной, о которые многие годы бессильно бьется усталая невская волна.
Петр Николаевич долго наблюдал за полетом птиц, кружившихся в синем небе. «Гм!.. В Петербурге боятся кренов, а мне кажется, именно в них, в кренах, весь секрет
Механику Петр Николаевич знал отлично, любил мыслить ее четкими, захватывающе интересными законами и потому теперь, мысленно полемизируя с «учеными пингвинами», как он окрестил людей, отклонивших его проект, он произвел тысячи расчетов.
Временами сомнения брали верх, и он, стиснув зубы, часами не выпускал из рук карандаша, чертил, пересчитывал, заменял одни расчеты другими.
Наденька лукавила: подсылала к нему дочь. Смешно семеня ножками, Маргаритка подбегала к отцу и колотила крохотными кулачками по его сапогу.
Петр Николаевич бросал свои занятия и с посветлевшим от радости лицом брал ребенка на руки, смеялся, напевал, щелкал соловьем…
На Кавказе Петр Николаевич изводил жену бесконечными хождениями по горам.
— Не ленись, Наденька. Едва ли придется еще раз увидеть Кавказ. Не по моим капиталам поездка в благословенный этот край.
Он бродил по ущельям, подходил к обрыву и, глядя в бездну, звал жену, но та останавливалась за пятьдесят шагов и замирала от страха за Петра, боясь кричать, чтобы он не оступился.
Петр Николаевич любил встречать рассвет в горах, глядеть, как растворяются звезды в рассеивающейся мгле неба, как начинает играть заря, бросая на камни скал то фиолетовые, то синие, то алые, то золотые краски, как в ущельях молочными реками текут густые туманы. Охотился на козуль, следил за красивыми полетами орлов и вновь и вновь находил подтверждение своим мыслям о том, что человеку надо учиться летать как птице — свободно и смело, не боясь ни кренов, ни бросков камнем вниз, ни полета на спине.
По вечерам он ходил в ближние аулы, слушал протяжные и на диво мелодичные грузинские песни. Да, в грузинских селениях умеют петь!.. Незаметно для себя он подпевал и раскачивался в такт песне, полузакрыв глаза.
«Хорошо поют, — одобрительно думал Петр Николаевич. — Песня согревает душу».
Грузины звали его «генацвали Петр», угощали лучшим вином. Один ветхий старик с длинной белой бородою и живыми, невыцветшими черными глазами, сказал ему:
— Ты, генацвали Петр, добрый, а русский чиновник — злой. И генерал злой. Губернатор. Отчего так? Не обижайся, генацвали Петр, старики и дети часто говорят правду.
Седые темнолицые грузины в знак согласия кивали головами. Что тут ответить Петру Николаевичу, поручику русской армии? Сказать, что он сам на себе испытал и немилость генерала и злость чиновников?..
— Народ русский — это одно, а чиновники — другое! — сказал Петр Николаевич.
— Правда! — подхватил старик, по-своему истолковав его ответ. — Народ — добрый, а генерал — злой!
Старики еще дружнее кивали головами и трясли бородами…
Хорошо, привольно чувствовал себя Петр Николаевич на Кавказе, но мечта о полетах одолевала его все сильнее, звала в Петербург.