Отчий дом
Шрифт:
— Нет, бабочкой быть не хочу, — усмехнулся Петр Николаевич. — Я офицер. И если научусь летать, то буду готовиться к тому, чтобы драться в воздухе с врагом.
— Ого! Еще летать не обучился, а уже — драться! Ершист ты, голубчик, ершист. Это мне по душе!
— А пока приходится драться с чинушами, которые пускают в авиацию лишь по протекции, — вздохнул Петр Николаевич. — Сегодня я имел честь поговорить откровенно с одним субъектом. Поезжайте, говорит, в Париж, оттуда легче попасть в русские летчики. А где я возьму денег, чтобы поехать туда? И кто
— Заказано, — убежденно и спокойно проговорил Сергей Федорович. — Простому русскому человеку многое заказано нынче, ой, многое!.. Глядел я, бывало, на солдат своей батареи и думал: до чего смышленый, до чего способный на большое, на великое народ! А что ждет их в будущем? Клочок землицы, куча голодных голопузых ребят и тяжкий, в кровавом поту, труд за кусок хлеба насущного!..
Петр Николаевич при этих словах вспомнил своих солдат, оставленных в далеком Владивостоке. — Олейника, Васильева…
— Вот и думаешь, — продолжал Сергей Федорович, — что было бы, в какую даль и высь шагнула бы Россия, освободи ты из-под спуда наш народ, дай ему крылья, а?
В словах старого поручика, в блеске его глаз, в каждом мускуле его лица было что-то новое для Петра Николаевича. Это новое было одновременно и прекрасным, и запретным.
— Тебя взять хотя бы. Орел ты, чую, — орел! А за крылья держат, в небо не пускают.
— Верно. Не пускают в небо! — с силой сказал Петр Николаевич, и на молодом лице его проступила суровая гримаса досады. — Завтра состоятся публичные полеты известного авиатора Попова. Посмотрим, Сергей Федорович? Я, признаться, ни разу еще не видал аэроплана.
— Что ж, посмотрим, — охотно ответил старик.
Утром они поехали на аэродром. У только что поставленной сосновой, пахнувшей смолой арки продавали билеты. Здесь же стояли две немолодых дамы с кружками, на которых было написано: «Жертвуйте в пользу детей погибших героев-авиаторов». Петр Николаевич опустил деньги в одну и другую кружки. Дамы поклонились.
По краям большого летного поля густо лепились люди. Ветер развевал легкие платья дам, играл флажками, заходить за которые никому не разрешалось. На высоком шесте, прибитом на крыше одинокого аэродромного здания-ангара пузырился цветной конус, показывавший направление ветра. Бойкие мальчуганы уже окрестили его «колбасой».
Солдаты осторожно выкатывали из ангара аэроплан, словно боясь, что неловким движением разобьют это хрупкое и гениальное создание, ознаменовавшее наступление двадцатого века.
Маленький механик бегал вокруг аэроплана и кричал истошным голосом:
— Ниже хвост, опрокинете! Влево! Влево держи!
Из ангара вышли два господина, направляясь к аэроплану.
— Попов! Попов идет! — кричали мальчишки, осведомленные лучше всех.
— Попов… Попов! — прошелестели среди публики восторженные возгласы.
Петр Николаевич шепнул Сергею Федоровичу: «Подождите меня здесь», —
— Эй!.. Назад!.. — закричал солдат на бегу, перерезая дорогу, но увидев офицерские погоны, осекся.
— Что вам угодно? — спросил механик, подозрительно вглядываясь в странного поручика.
— Угодно поглядеть аэроплан, — ответил Петр Николаевич, дружелюбно улыбаясь.
— Посторонним нельзя подходить к аппарату! — запальчиво воскликнул механик. Он опасался, что офицер пьян.
— Ох, какой вы петух, однако! — удивился Петр Николаевич. — Я не посторонний, а русский офицер, поймите, любезный.
— В чем дело? — строго спросил один из двух мужчин, подходивших к самолету со стороны ангара. Это был высокий, очень дородный господин с большой головой, на которой, лихо откинутый назад, сидел черный котелок. Розовое одутловатое лицо с темными круглыми глазами выражало негодование.
«Должно быть, это Попов», — подумал Петр Николаевич и негромко ответил:
— Я хотел поглядеть аэроплан, господин Попов.
Спутник толстяка расхохотался, глядя на упрямого поручика с веселым интересом.
— Я не господин Попов! — строже и, как показалось Петру Николаевичу, обиженно проговорил толстяк. — Я хозяин этого аэроплана! И я не разрешаю вам здесь находиться!
— Пускай посмотрит, — сказал вдруг Попов и, взяв дородного господина за рукав, отвел его в сторону.
Петр Николаевич с благодарностью проводил глазами летчика, потом подошел к аэроплану. Два длинных крыла, верхнее и нижнее, связывались между собой множеством деревянных подпорок, в центре чернели мотор и сиденье летчика, к хвосту шли тонкие металлические рейки и на них держались два маленьких крылышка.
Крылья были обтянуты полотном. Петр Николаевич побарабанил пальцами по обтяжке нижнего крыла, и по всему аэроплану пошел тонкий звон. «Как гитара!» — усмехнулся он и, повернувшись, встретился лицом к лицу с Поповым.
— Ну, нагляделись, господин поручик? — спросил Попов, улыбаясь.
— Нагляделся, спасибо вам!.. Первый раз в жизни вижу аэроплан и летчика.
— И каково у вас впечатление об обоих?
— Об аэроплане невысокое. А о летчике пока еще ничего определенного сказать нельзя, кроме того, что у него, видно, добрая душа, — ответил Петр Николаевич. И в широкой улыбке Попова и в смелых табачных глазах его чувствовалось дружеское расположение.
— Вы мне нравитесь, поручик. В первый раз увидев аэроплан, вы дали ему верную характеристику.
— Если не ошибаюсь, это — «Райт»?
— Ого! — вместо ответа удивленно протянул Попов. — Вы, оказывается, понимаете в конструкциях аэропланов!..
— Да, господин Попов. Я много читал, изучал… Сам сконструировал аэроплан, да здесь, в Петербурге, его проект похоронили. Добивался поступления в авиационную школу — говорят, она не ближе, чем в Париже!..
«Вот и высказался, — подумал Петр Николаевич, — выложил все, что на душе лежит», — но тут же отметил с немым изумлением, что не жалеет об этом.