Отчий дом
Шрифт:
«Каракатица! — неодобрительно окрестил его Петр Николаевич. — Право, каракатица!»
— Кстати, господа… Иные летчики зовут «Фарман-4» высокомерно-пренебрежительно — «Фармашкой», будто имеют дело со своим денщиком или с лакеем. Упаси вас бог от этого! «Фарман» рано или поздно отомстит за неуважение к себе…
Петр Николаевич покраснел, словно Стоякин мог прочитать его мысли. В словах инструктора слышался суеверный страх, но Нестерова удивило и глубоко тронуло другое: «Аэроплан надо любить, ведь у тебя с ним одна судьба, и не раз
Теперь уже по-иному смотрел Петр Николаевич на «Каракатицу». Ему даже понравилось весьма любопытное крепление мотора. «Можно позаимствовать и для моей конструкции…»
В перерывах между занятиями Стоякин уходил в глубь аэродрома — курить. Уходил один и, жадно затягиваясь, выкуривал по две папиросы кряду.
Зарайский громко рассказывал про злоключения «князя Жоржа».
— Пригласила нас с ним на вечер дочь генерала Лебедева, хорошенькая Лили. Ну-с, пришли. Князь Жорж — ты меня простишь, мон ами? — на виду у всех гостей поскользнулся на паркете и, падая, зацепил старуху генеральшу, сбив ее с ног. С генеральшей сделалось дурно и она, по милости князя Жоржа, на весь вечер была водворена в спальню.
Затем принесли вазу с пирожными. Князь Жорж взял у слуги вазу и вместо того, чтобы обойти с нею дам, преспокойно взял пирожное и поставил вазу на стол. Дамы подарили нас взглядами, от которых у меня заныли зубы.
Но дальше получилось еще веселей. На стене висел «Орден де Танц», свежая краска еще не обсохла. Князь Жорж, как известно, одним глазам не доверяет и прибегает к помощи пальцев. Надо ли говорить, что вся пятерня мон ами вскоре отпечаталась на стене?.. Кончилось тем, что мадемуазелле Лили плакала, генерал топал ногами, а князя Жоржа на самом быстром аллюре вынесло на улицу…
Офицеры смеялись, подтрунивая над князем Вачнадзе. Он стоял полуопустив голову, с рассеянной улыбкой на лице…
«Что он за человек? — думал Петр Николаевич. — Временами кажется, что он неглупый, добрый и только по стародавней дурной привычке, что ли, позволяет Зарайскому корчить из него шута. По крайней мере, в случайно перехваченном взгляде его видится совсем другое, не шутовское».
Зарайский оглянулся на спину Стоякина, курившего в глубине аэродрома, и, понизив голос, будто инструктор мог его услышать, продолжал:
— Господа, только прошу оставить между нами… У меня с поручиком Стоякиным предвидятся серьезные осложнения… Как бы он не отставил меня от полетов…
— Что такое? За что? — полюбопытствовали офицеры.
Зарайский замялся:
— Видите ли… У меня с его женой… И уже давно. И самое скверное — Стоякин об этом знает. Веронике Петровне скучно с ним. Вы ведь знаете, он молчун и отшельник. А она любит бывать в обществе, танцевать, кружить головы. Ах, что это за женщина, господа!
Нагловато-красивые глаза Зарайского были сладко прищурены, и что-то обнаженно
«Вероника… — вспомнил Петр Николаевич, — неужели та самая, что лет десять назад гостила в имении у Зарайских? Десять лет. И вот где встретилась она снова с Николаем…» С ней была тогда Сашенька, тоненькая девушка, в которую Петр Николаевич чуть не влюбился. «Неужели и она стала… такою же, что и Вероника?»
Зарайский придал своему голосу циничную игривость (эту манеру особенно не терпел в Зарайском Петр Николаевич) и перешел к таким подробностям, что Лузгин и Митин похохатывали, как от щекотки.
Петр Николаевич, почувствовал ту хорошо знакомую ему тошноту, волной подступавшую к груди, когда рушились все перегородки, и, обычно сдержанный, он не мог предотвратить вспышки гнева. Он вознамерился было отойти прочь, чтобы не слышать ни самоуверенно-пошлой болтовни Зарайского, ни повизгивающего смеха купеческих сынков. Но вдруг прозвучал чей-то негодующий напряженный голос:
— Эт-то подлость! Да, подлость!.. За спиной поручика Стоякина рассказывать о связи с его женой и потом глядеть ему в глаза… и улыбаться… Черт! Я не умею это выразить… Но так отзываться о женщине, которая… доверила тебе свою любовь, которая…
Зарайский побагровел. Офицеры засмеялись:
— Ха-ха! «Женщина, которая доверила свою любовь!» Ты поэт, Миша.
— Ему еще никто не делал таких подарков!
— Дамы на вечерах в Собрании доверяют ему лишь свои перчатки и шляпы, не более!
Петр Николаевич посмотрел на того, кого звали Мишей. Маленький, даже хрупкий на первый взгляд юноша с круглыми щеками и детски припухлыми губами на побелевшем лице. Но в смелом разлете бровей, в гневном выражении темно-серых глаз сказывался уже мужчина, который умеет постоять не только за себя, а и за других.
«Как я его не заметил прежде? — думал Петр Николаевич. — А ведь молодец, право, молодец!»
— Ты! — бросил Зарайский, презрительно прищурясь. — Берешься судить о вещах, не имея о них ни малейшего понятия! С тобой ни одна…
— Вот-вот! — сжимая кулаки, воскликнул Миша. — Вероника Петровна для тебя вещь! Носовой платок! А поручик Стоякин, может быть, страдает…
— Господа, господа! — успокаивал князь Вачнадзе. — Горячая голова да язык — предатели, никогда не доверяйтесь им. Кстати, сюда идет поручик Стоякин.
Все стали с преувеличенной старательностью рассматривать «Фарман».
Полеты начались неожиданно. Стоякин долго ходил по аэродрому, выбирая место, где земля подсохла после весенней распутицы. Потом окликнул Петра Николаевича и сказал обыденным, даже скучным голосом:
— Пойдете со мной в воздух. Осмотрите аэроплан и доложите о готовности его к полету.
Петр Николаевич вытянулся, звякнул шпорами.
— Слушаюсь, господин поручик!
Стоякин глянул на ноги Нестерова и поморщился: