Отчий дом
Шрифт:
— С этими… бубенцами… придется расстаться. Они будут мешать управлять аппаратом.
— Слушаюсь, — улыбнулся Петр Николаевич и, нагнувшись, стал отстегивать шпоры.
Захолонуло сердце от радости. Он осматривал аэроплан и, по правде сказать, мало что видел: волненье не давало сосредоточиться. Механик Нелидов, маленький, смуглый, как цыган, унтер-офицер, ободряюще похлопал Петра Николаевича по плечу:
— Порядок! За Нелидова краснеть не будете, ваше благородие!
Петр Николаевич благодарно улыбнулся, ему понравилось
— Ваше благородие! «Фарман» номер три к полету готов. Мотор проверен.
Петр Николаевич тоже направился к Стоякину, но тот остановил его:
— Первый полет я сделаю один.
Он отстегивает кортик. Садится в аэроплан. Твердое лицо его с плотно сжатыми губами непроницаемо.
«Бог!» — с уважением подумал Петр Николаевич.
Нелидов дернул за винт. Раздался оглушительный треск «вертушки» — все шесть цилиндров мотора «Гном» вертелись в кожухе, напоминая точило. Четыре велосипедных колеса дрожали под тяжестью биплана…
Стоякин махнул рукой, и солдаты отпустили крылья. Аэроплан, подпрыгивая, порулил по полю, потом приподнял хвост и побежал вперед. Шум мотора исчез, будто растворился в широком просторе аэродрома. И вот аэроплан уже висит в небе. Стоякин «пробует» воздух.
Офицеры с завистью и некоторым страхом одновременно, посматривают на Нестерова.
— Везет тебе, Петр! — проговорил Зарайский с напускным дружелюбием; но тут же сорвался на обиду. — Нет, ты скажи, отчего он начал именно с тебя?
— Надо же с кого-нибудь начинать, господа, — отозвался Петр Николаевич, неотрывно следя за аэропланом.
— И потом, — лукаво прищурясь, почти пропел князь Георгий Вачнадзе. — Уж что-нибудь одно, мон ами: пользоваться благосклонностью поручика Стоякина или… мадам Вероники. Раз ты предпочел последнее, не жалуйся.
— Замолчи, Жоржик! — вспылил Зарайский.
Все рассмеялись. Только один Петр Николаевич был серьезен. «Как поведу себя на аэроплане? Не даст ли себя знать малокровие, от которого не могу избавиться с детства?»
Мысли, одна тревожней другой, теснились в голове. Столько преград преодолел он, и вот теперь, когда через несколько минут аэроплан поднимет его в небо, Петра Николаевича со всех сторон обступили сомнения. «Сумею ли собрать всю свою волю в кулак? Я где-то читал про знаменитого римского оратора, который был в юности заикой, но предельным напряжением воли исправил физический недостаток… Да, сила воли — могучее оружие!»
Тем временем Стоякин приземлился и подрулил к группе офицеров.
— Летать можно! — сказал он под тонкое верещанье работавшего на малых оборотах мотора. — Поручик Нестеров, приготовиться к полету!
Механик Нелидов подает Петру Николаевичу свой старый замасленный шлем с очками и, тщательно вытерев руки, осторожно берет его офицерскую фуражку.
Быстро подавив волненье (римский
Стоякин порулил к посадочному знаку из двух белых полотнищ, выложенных на траве в виде буквы «т» строго против ветра. Солдат, стоявший неподалеку от знака — стартер, взмахнул белым флажком.
Мотор громко затрещал за спиною Петра Николаевича. Самолет побежал по молодой траве, еще плохо прикрывшей землю. Петр Николаевич поглядел вниз и инстинктивно схватился левой рукой за стойку, а ногами сжал спину Стоякина: они были уже в воздухе.
Петр Николаевич крепко стиснул зубы, борясь с предательской тошнотой. Кружилась голова. «Почему со мной не было такого на воздушном шаре? — спрашивал он и сам себе отвечал: „Там ты сидел в добротной гондоле и шар нес тебя мягко и плавно. А здесь висишь на жердочках, как цыпленок в когтях у коршуна!“»
Он поймал себя на том, что боится глянуть вниз и сосредоточенно разглядывает затылок Стоякина. «Фу, дьявол! Как же я буду летать?..»
И вдруг увидал насмешливый и острый взгляд поручика Стоякина в круглом зеркале, привязанном к стойке аэроплана. «Он наблюдает, как я веду себя в воздухе… как я трушу…»
Петру Николаевичу стало душно, несмотря на то, что прохладный воздух обдувал его со всех сторон. Он встретился в зеркале с глазами Стоякина и независимо улыбнулся.
Петр Николаевич осторожно осматривался. Он заметил, как дрожали тросы и концы крыльев в полете, оглядывался назад на мотор со сверкающим перламутром круга от разрезающего воздух винта, но на землю все-таки не глядел, боясь приступа головокружения.
Стойка все время мелко-мелко дрожала и оттого нестерпимо ныла рука, которой Петр Николаевич держался за стойку, чтобы не выпасть из аэроплана.
Внизу зловеще раскачивалась земля, и горизонт то исчезал, то подпрыгивал к верхнему крылу аппарата. «Как море при шторме… — подумал Петр Николаевич. — Здесь всегда шторм… Всегда!»
Временами аппарат вдруг проваливался, словно падал в пропасть, и у Петра Николаевича невольно замирало дыхание и к горлу подступала тошнота. Через несколько мгновений аэроплан вновь приобретал прежнюю устойчивость и словно катился на санях по ровной дорожке.
«Пронесло! — облегченно вздыхал Петр Николаевич. — И как спокоен, как величественно спокоен Стоякин! Воистину — бог аэродрома! Бог!..»
Мотор чихнул и перешел на негромкое добродушное бормотание. Стало слышно, как свистят расчалки и дребезжат троса. В глазах потемнело от подступавшей со всех сторон земли. Легкий толчок колесами, и костыль зацарапал травянистую почву посадочной полосы, издавая глухие, прерывистые звуки, будто где-то поблизости тупой пилой пилили дрова…
Стоякин подрулил к группе офицеров и позвал: