Отчий дом
Шрифт:
Она бежала прямо на Петра Николаевича, стоявшего недалеко от входной двери.
— Держи-и! — ревели жандармы.
— Поручи-ик!..
Он стоял стиснув зубы. Кружилась голова от волненья. Девушка на бегу заметила Нестерова. Шарахнулась от него, как от огня, и скрылась за дверью. Пять жандармов тяжело топали следом…
«Она испугалась меня… Испугалась!» — с невольной обидой думал Петр Николаевич.
На улице толпа надежно укрыла девушку, и жандармы растерянно и безнадежно работали локтями, протискиваясь среди людей, которые были удивительно недогадливы
Яцук и Анна Сергеевна повеселели.
— Обедать, обедать! — заладили они, переглядываясь с Петром Николаевичем. Он тоже был доволен удачей безвестной девушки, но радость омрачал молчаливый укор:
«Она испугалась меня…»
Пока Анна Сергеевна подавала на стол, Петр Николаевич прочел прокламацию. На Ленских золотых приисках по приказу жандармского офицера Терещенко было убито и ранено пятьсот рабочих. Они мирно шли к администрации — чиновникам англо-русской компании просить о повышении заработной платы.
Петр Николаевич почувствовал приступ мучительной тошноты, как в свой первый полет, когда он глянул вниз, в пропасть, на дне которой лежала земля. «Куда ведет Россию полковник Преображенского полка, сидящий на троне? В какую пропасть хотят нас столкнуть? Расстреляли… Пятьсот человек… Человек!..»
Яцук что-то рассказывал о предстоящем конкурсе аэропланов в Петербурге, Анна Сергеевна мягко вышучивала растерянность Петра Николаевича при встрече на вокзале с «русской Жанной д’Арк», но он не откликался на речи своих собеседников. «Боже, как страшно, как сиротливо жить стало на Руси! И неужто не забрезжит рассвет в этой мгле? Нет, так долго продолжаться не может!..»
Глухо, словно верещанье сверчка, донесся голос Анны Сергеевны:
— Петр Николаевич! Поглядите в зеркало, на вас лица нет. Встряхнитесь! Вы же мужчина, авиатор! Хотите, пойдем сегодня слушать Собинова?
— Непременно, Ганночка! — заторопился Яцук и подмигнул Петру Николаевичу. — Собинов в Петербурге редкий гость.
…На вокзале было по-прежнему томительно. Только и нового, что заметно прибавилось жандармов. Начальник вокзала не показывался на глаза, и это обстоятельство не предвещало поезда и сегодня…
Вечером Яцуки все-таки затащили Нестерова в Мариинку. Ярко горели люстры. Сверкали золотом ложи и ярусы. Таинственно колыхался тяжелый бархат занавеса. Сколько не был здесь Петр Николаевич? Месяца два, не более. А кажется — целую вечность!
Последний раз он слушал известного московского певца Хохлова в партии князя Игоря. В памяти еще стоял могучий и мелодичный, полный боли и раздумий голос князя Игоря, томившегося в плену у хана Кончака.
Любил эту арию Петр Николаевич. Чем-то перекликалась она и с его думами о Родине, о судьбе своей.
Партер пестрел яркими платьями дам, золотыми офицерскими погонами, жирными затылками, отполированными лысинами.
Здесь все ведут себя так, будто ничего не случилось. Смеются, флиртуют с дамами, говорят пошлости под покровом туманных намеков и французских каламбуров.
А там, за стенами театра, глухая, копящаяся ненависть
Анна Сергеевна и Яцук занимали Петра Николаевича рассказами о различных забавных историях, приключавшихся с ними, но он слушал рассеянно, думая о своем…
Наконец поднялся занавес. На сцену вышел стройный мужчина в строгом черном фраке и с достоинством поклонился публике. В театре все закипело, задрожало от приветственных криков и аплодисментов.
— Собинов! — взволнованно проговорил Яцук. — И между прочим, интересная деталь: совсем недавно он был адвокатом и сам Плевако благоволил к нему!
Петр Николаевич много читал о Собинове, но ему не приходилось слышать его. Собинову на вид было лет тридцать пять, не более. Широко расставленные умные глаза под прямыми длинными бровями смотрели на публику задумчиво и, как показалось Петру Николаевичу, печально. Казалось, шумные восторги многочисленных поклонников наскучили ему и он с грустной покорностью дожидался тишины, как обыкновенно пережидают в укрытии нахлынувший ливень.
Когда все стихло, Собинов запел:
Растворил я окно, стало душно невмочь, опустился пред ним на колени, И в лицо мне пахнула весенняя ночь благовонным дыханьем сирени…Петр Николаевич в годы юнкерства увлекался оперой, но такого чистого, глубокого голоса он не слыхал. Сам того не замечая, Петр Николаевич был целиком захвачен пением и доверчиво следовал душою за голосом певца.
Кончив петь, Собинов не поклонился публике и не дал ей пошевельнуться пока не утихли последние звуки рояля. Нестеров долго и увлеченно аплодировал.
— Оттаивает наш Петр Николаевич, — шепнула Анна Сергеевна мужу.
А Собинов запел снова:
Средь шумного бала, Случайно, В тревоге мирской суеты Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты…Петру Николаевичу пришла вдруг в голову мысль, что слушая Собинова, он открывает в душе своей горячие ключи новых, неизведанных чувств. Прав Миша Передков в своем коротком «небесном» стихотворении:
…И тот, кто там с поэтом не был, Беднее сердцем, чем поэт.Именно! Беднее сердцем!
Хотелось упиваться чудесными звуками. Голос Собинова переливался, как алмаз на солнце, вспышками разноцветных огней. То блеснет вдруг мягкая улыбка воспоминанья, задрожит светлая слеза грусти, то проснется не остывшая под леденящим ветром лет страсть, то забрезжит нежная и робкая, как проблеск зари, любовь…