Отец Паисий мне сказал...
Шрифт:
— Немцы!
— Где немцы?..
А они уже здесь, с автоматами. Я тоже начал рвать тростник, что-то делать, то есть показывать, что и я работаю. Нас не тронули. Ушли.
Любовь давала мученикам силы. У них была великая любовь ко Христу.
— Ну, хорошо, Геронда, допустим, человек покаялся, пришел на Святую Гору, прожил тут, скажем, 10–20 лет, очистил душу, возлюбил Христа — это понятно, но ведь известны случаи, когда язычники, наблюдавшие подвиг какого-нибудь мученика, сами вдруг к нему присоединялись, становились мучениками. Даже и палачи иной раз. Здесь-то что происходит?
— Э! Это были люди, предрасположенные к добру, но в жизни своей не получившие никакой помощи.
Бог все, что им «задолжал», отдавал
— Так быстро? За нескольких минут? Как такое может быть?
— Да, да. Как это было с разбойником на Кресте.
В Иверском монастыре один монах, когда читали Жития Святых, сопел, всхлипывал, стонал громко.
— Ах! — говорит он мне однажды. — Как же ты не можешь меня понять? Веришь ли, был бы этот водоем наполнен огнем, ради Христа я бросился бы в него.
Старец рассказывал и, улыбаясь, похлопывал себя по коленям.
— Иди-ка сюда, попробуем, — говорю ему. — Вот этой свечкой, которая у меня сейчас в руках, я тебя чуть — чуть обожгу — не ногу, а то ты не сможешь ходить на службу, и не руку, а то мне тебя придется потом обслуживать, но вот здесь — сбоку.
— Ой! — кричит. — Больно!
— Эх, ты, — говорю, — а разве мученичество бывает без боли?
Смеясь, старец соответствующими жестами очень живописно представил, как все это было.
А другой монах прочитал, что молитва должна сопровождаться слезами.
— Я молюсь со слезами, — заявляет он мне («Господи, помилуй, что он такое говорит?» — думаю). — Вот могу показать.
Начал сопеть, пыхтеть, шмыгать носом. «Подожди, подожди, еще не пришли». Снова сопение. «Вот, вот, пришли». Смотрю, он уже лежит на земле, обливаясь слезами. Приступил к молитве…
А кто-то говорит: «У меня нет слез. Камень, камень мое сердце». Переживает, сокрушается. Хорошо говорил отец Тихон [44] : «Это слезы сердца, тайные».
44
Иеросхимонах Тихон (1884–1968) — известный русский старец, 60 лет подвизавшийся на Святой Горе. Был духовным наставником отца Паисия и постригал его в великую схиму. — Прим. перев.
Как в золоте может быть от 9 до 24 карат [45] , так и слезы могут иметь разную ценность.
4 января 1989 г.
Прошло столько лет, а диавол не покаялся!
Он все хуже и хуже становится. Старается сейчас весь мир привлечь на свою сторону. «Бог, — говорит, — милосерд. Он сжалится над миром, который создал, а значит, и надо мной!» Когда я жил в келье отца Тихона, мне стало жалко диавола. «Ведь он был Ангелом, — подумалось мне, — как же низко пало творение Божие». На мои глаза навернулись слезы, я опустился на колени и молился за него. Припал к земле, а потом вдруг повернул голову и увидел его рядом, воочию — с издевкой показывающего мне кукиш. Звериная голова, с этакими ноздрями, острыми клыками. Пламя изрыгается из глаз, изо рта. И этот оскорбительный жест. Я молился за него, а он надо мной издевался. Бог попустил это, чтобы я увидел всю его злобу, понял, что он не кается.
45
Карат — мера содержания золота в сплавах, равная 1/24 массы сплава. Химически чистое золото соответствует 24 каратам. — Прим. перев.
То же самое с Иудой. Он знал, что Христос освободит умерших из ада. «Пойду и я туда сейчас,
— То есть, отче, и он искал спасения?
— Можно ли спасаться таким образом? Вместо того, чтобы пойти попросить прощения у Христа, он снова выбрал путь лукавства. И смотри, каково милосердие Божие: Он склонил смоковницу, на которой повесился Иуда, так что ноги его достали до земли, но тот, чтобы ногам не было опоры, даже поджимал их, подпрыгивал. И все это — вместо того чтобы пойти и сказать одно слово: «Прости». Ох — ох — ох… Да, братец мой…
Вот мы сейчас беседуем, и ты испытываешь, так сказать, духовное воздействие. Точно так же, когда находится рядом диавол, он на тебя воздействует отрицательно. Вступишь с ним в общение — вмиг тебя проглотит. Не будь в расслаблении, не позволяй ему овладеть твоим умом, гони его прочь. Ты используешь тридцать процентов своего ума, задействуй его весь. Не расслабляйся, отнесись к этому серьезно.
Когда ушли итальянцы, то оставили после себя кучи гранат, боеприпасов, взрывчатых веществ. Люди приходили, чтобы забрать себе палатки, а это все было в палатках — в том числе зажигательные снаряды, разноцветные, похожие на игрушки. Приходили женщины, заворачивали их в передник, брали с собой. Много людей тогда погибло, а сколько ребятишек… Но стоило сказать трехлетнему ребенку: «Не трогай! Это плохое, сейчас будет «бах!», взорвешься!» — и он слушался. Не прикасался. И тебе должно быть понятно. Можно ли с диаволом в игрушки играть, проводить эксперименты?
— В современных людях найдешь что хочешь, только не благие помыслы. Они становятся все большей редкостью.
— Раньше не так было, отче?
— Нет. Раньше у людей была простота. Ты беседовал в селе с юношами 18–20 лет, и парни краснели. Люди были простыми. Только представьте себе: когда впервые пришел в село автобус, одеяла стелили, чтобы он по ним проехал. Срезали нежные верхушки кукурузных початков [46] и ему приносили. Столько было радости.
46
Лакомый корм для домашней скотины. — Прим. перев.
— Как, отче? Приходили кормить автобус?
— Да, да! Будь в них еще чуть больше простоты и машина начала бы есть.
Вначале помыслы бывают перемешаны — благие с худыми. У одного семьдесят процентов худых помыслов, у другого — двадцать. Но вот человек делает усилие, старается иметь только благие помыслы и преуспевает в этом. Но это еще плотское. А потом в уме образуется некая пустота, вообще нет помыслов, никаких! Ни хороших, ни плохих. И затем приходит Божественное просвещение. Тогда уже не нужна логика для того, чтобы понимать людей. То, что у них в сердце, открывает сам Бог.
Давно, когда я жил в другой келье (отца Тихона), пришел ко мне один человек, с отличием закончивший богословский факультет, и попросил взять его в послушники.
— Нет, — говорю ему, — я не беру послушников.
Он продолжает настаивать.
— Да нет же, я не беру послушников.
А он свое.
— Можно я тебе кое-что скажу? — говорю.
Что?
— Если бы я даже принимал к себе послушников, то тебя бы не взял.
— Почему? — спрашивает.
— Потому что ты постоянно даешь волю худым помыслам. Наблюдая живущие во мне страсти, замечая какие-нибудь недочеты, ты будешь осуждать меня, и это не пойдет тебе на пользу. Но и от добродетелей моих — может, я и приобрел какую-нибудь добродетель, пробыв столько лет монахом, — и от них тебе не будет никакой пользы, потому что и их ты будешь видеть в превратном свете. Что мне потом с тобой делать? Ты не получишь пользы.