Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия
Шрифт:
А. Ермолов
***
Мы оставили Москву без боя. Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах — никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали все, что могли. Барки с хлебом и казенным имуществом на Москве-реке были сожжены и затоплены. Лавки представляли полный беспорядок. Купцы зазывали солдат и предлагали, просили брать все, что приглянется; «пусть наше добро достанется лучше вам, чем французам», — говорили они.
Все улицы завалены были различным скарбом, через который с трудом мог пробираться пешеход. При всем том проходить
Много приходилось нам слышать речей во время перехода через Москву — всего не припомнишь; были тут всякие толки. Помню, что это было в понедельник, и многие говорили: «Несдобровать Наполеону на понедельничном новоселье в Москве!»
Ф. Растковский
***
...Уж давно толковали в народе, что идет на нас Наполеон и как бы в Москву не забрался, а господа все не верили, — пусть, мол, народ болтает! — да и не позаботились, чтобы на досуге-то добро свое от француза спасти. А как прошли, госпожники стали больше поговаривать; потом господа, знать, смекнули дело, да уж не до того было, чтобы добро спасать, а скорее самим выбираться пришлось. Барин отправил во Владимир старую барыню да молодую жену с ребенком, да еще кто при них в доме был, в двух каретах, да в двух повозках с кухней да постелями. Сколько лошадей было в доме, всех запрягли; барии себе только одну лошадь оставил на всякий случай; а имение вывозить было не на чем, а добра-то было много, и что годами накоплено, и приданое молодой барыни.
Жили мы тогда в своем доме, на Вшивой Горке, и кладовая у нас была большая, отдельным строением стояла, и придумали кладовую разделить каменной стеной, благо печники свои да кирпич на перестройку лежит на дворе. И заложили стену, да и перетащили туда все барские сундуки, ящики с посудой, белье, вещи разные — чего, чего там не было. Поверх и наше имущество все покидали, а стена все выше и выше поднимается. Стали туда бросать уже сверху перины, пуховики, подушки со всего дома. На аршин стена была не доложена, вдруг из соседнего двора знакомый человек заглянул в кладовую и стал упрашивать, чтобы мы и его добро туда запрятали. Натаскали всякого хламу; не стоило бы прятать, да ведь всякому своего жалко, как не помочь в беде, ведь и нам самим добрые люди помогали; мы на него понадеялись, что он останется благодарен. Стену заложили доверху, немного позамазали, а то всякому в глаза бросается, что новая; в переднюю кладовую натаскали всего, что было похуже, и набили битком, пожалуй, мол, ломай да таскай; немного разживешься, француз окаянный.
...Ну вот, господа наши уехали подобру-поздорову во Владимир, — там у них была какая-то родня, а они там барина поджидали. А ему-то ехать нельзя было: оставался он по делам, что ли, или по службе, уже этого не умею сказать, — только помню, что он сякий день с утра надевал мундир и ездил, куда все другие господа собирались думу вместе подумать, как лучше французу насолить да в Москву не допустить.
Да, видно, они ничего не придумали. Прошел александров день — вдруг барин приезжает домой, велит запрячь дрожки в одну лошадь; видит, лошадь одна не свезет, скорее другую лошаденку купили, где-то отыскали, да и припрягли веревками. Барин, как был в мундире поутру, так и сел в дрожки один с кучером. Я помню, как он с нами прощался, вынул последние деньги, велел купить лошадь да выезжать в Тверскую заставу, к нашей подмосковной. Мы с ним тут простились, и он поехал. Наши все стали думать, куда кто пойдет: человек шесть остались при доме, другие отправились в подмосковную за 80 верст. Меня матушка свекровь с ними в такую даль не пустила и в Москве не оставила. Сестра ее родная за Москвой-рекой у господ Арсеньевых жила, и они собирались в орловскую деревню; а туда, говорили, что француз не дойдет. Матушка свекровь за меня боялась — я была молоденькая да хорошенькая. Она меня поскорее собрала, навязала узелки и благословила: «Ступай, Дуняшка, к тетушке да поклонись ей в ножки, чтобы она тебя с собой захватила, а то долго ли
...У них подмосковная, Щербинки, в 25 верстах от заставы: мы кое-как доплелись туда благополучно.
По дороге кто едет в карете, кто верхом, кто ребятишек в тележке за собой тащит. Тут корову ведут, тут козел рвется из рук, клетки с курами привязаны на повозках. Везут большой чан на тройке, и в чану-то народ сидит, оттуда выглядывает, кто один пробирается, кто целой семьей идет, ребятишки за мать держатся, сами ревут, что не поспевают, али проголодались и есть просят.
Рассказ дворовой женщины о двенадцатом годе
Жители уходят из Москвы
31-го числа этого месяца получена была моим отцом от Обрескова записка: «Москву сдают неприятелю без боя. Ростопчин и я уезжаем покуда во Владимир, а там, что Бог велит! Покуда это еще для всех секрет, убирайтесь и вы поскорее!» Тотчас же было решено собираться и выезжать как можно скорее. Уезжать, — но куда и какой дорогой? Нечего и говорить куда, — в Михайловское, а ехать на Серпухов, что было всего прямее, но оказалось затруднительным: эта дорога просто была запружена ратниками, войском и их обозами, следовавшими в Москву, потому что распоряжений о их приостановке еще не было, а равно и экипажами и обозами московских обывателей, едущих из Москвы...
Довольно покойно доехали мы в первый день нашей дороги (2 сент.) на ночлег в Белопесоцкую слободу. На другой день, когда мы подъезжали к мосту, по большой каширской дороге стали попадаться нам всевозможные курьезные экипажи, заложенные еще курьезнее, напр., тележка с одной коровой, которая была как-то к ней пристегнута и ее везла, или какия-нибудь допотопные дрожки, запряженный парой, т. е. в одну лошадь и корова на пристяжку; куча народу на телегах или подле телег, наполненных без каких-либо сундуков разными пожитками; в этой толпе многие были полураздеты в рубищах, другие одеты во весь свой туалет; у одного мужчины на голове был платок и в руках какая-то шляпка; на женщине — мужская шинель или байковый сюртук, — одним словом, кто в чем и как попало, лишь бы вывезти с собою все, что можно было забрать, лишь бы не оставлять ничего в добычу злодеям. О неизбежном вступлении врага в столицу в эти два дня в народе уже узнали. Около моста через Оку и по всему его протяжению до выезда в город Каширу шли нам навстречу иные толпы, — вновь набранные ратники каширского ополчения, в повой их форме русского покроя, в фуражках, на которых красовался медный крест и надпись: «За веру и царя». Их провожали семьи, за ними следовали телеги с провиантом и другой разной поклажей. На мосту было тесно, и мы тащились медленно; сначала на нас косились; один молодой парень навеселе, взглянув сурово на наш поезд, назвал нас беглецами, к нему пристали прочие, и мы имели неприятность проехать это длинное пространство почти под угрозами бранивших пас изменниками и предателями. Я еще и теперь помню чувство страха и вместе негодования, которое тогда мной овладело; батюшка сидел в коляске, понурив голову и не произнося ни одного слова.
Избегая главного серпуховского тракта, мы объехали и Тулу и следовали почти проселочной дорогой на город Венев. Весь сентябрь 1812 года был сухой и необыкновенно теплый, что, как известно и по истории, обмануло неприятеля нашим климатом и задержало его в Москве; оттого и нам эта почти проселочная дорога не представляла никаких обычных препятствий. 3 сентября приехали мы на ночлег в Венев, с трудом отыскали постоялый дом и расположились провести ночь в экипаже; меня уложили в карете, но вдруг среди ночи разбудили: передо мной в открытых дверях стоял В. А. Никольский. Я очень ему обрадовался, вышел из экипажа и увидел огромное, длинное зарево прямо к северу: Москва уже горела и так сильно, что зарево видели мы все в Веневе, на расстоянии 150 верст.
Дальнейший наш путь до самого Михайловского через Богородицк и Ефремов не стал бы задерживать меня в моих воспоминаниях, если бы одно случившееся с нами происшествие не стоило краткого указания. Мы остановились на кормежку и обед довольно рано в селе Никитском, не доезжая 40 верст до Ефремова; большое это село и теперь принадлежит одному из графов Бобринских. Где-то еще по дороге из Сальникова присоединился к нам московский обыватель, вольноотпущенный наш,