Отель на перекрестке радости и горечи

Форд Джейми

— Здесь его дом. Ты его сын, — сказала мама тихо, чтобы не разбудить отца, но с невиданной доселе решимостью.

Она всегда держалась середины между ним и отцом, твердо стояла на ничейной полосе, которую Генри с отцом никогда не переходили. И вот впервые решилась высказать свое мнение. Да, она любит сына, но и уважает мужа, а потому иного выбора у нее нет. Даже прикованный к постели и почти лишенный дара речи, отец Генри оставался главой семьи.

— Я не хочу ехать. Это его мечта. Не моя! Я даже не знаю диалекта, на котором говорят у них в деревне. Я там буду таким же чужаком, как в школе для белых, куда он меня отправил. Может, с меня

хватит?

— Хватит? Да уж, хватит! Ты стал заодно с врагом. Врагом Китая и Америки! И все равно он для тебя старается. Для тебя!

— Не для меня, — мягко возразил Генри. — И я ни в чем не виноват. — Генри почти верил собственным словам. Почти. Но, взглянув на маму — по лицу ее катились слезы, она дрожала всем телом, — он понял, что совесть его никогда не успокоится, что вина всегда будет придавливать его.

Генри посмотрел на костюм. Дорогой, сшитый на заказ. И билеты недешевы. Генри знать не знал, куда едет, к кому и надолго ли. Но слезы матери, которая посвятила себя умирающему мужу, его умирающему отцу, лишили Генри решимости. Возможно, тринадцать лет — не тот возраст, когда можно восстать против родительского гнета. А возможно, ему никогда от него не освободиться.

— Когда я уезжаю? — спросил Генри, будто поднимая белый флаг. Он думал о Кейко, отдаляясь от нее с каждой секундой, словно уже был на борту и уносился прочь, в душное Южно-Китайское море.

— На будущей неделе, — шепнула мама.

— Надолго?

Мать медлила с ответом. Этот выбор дался ей нелегко. Она отсылала прочь единственное дитя, покоряясь воле мужа.

— Года на три-четыре.

Генри задумался. По правде сказать, неизвестно, когда Кейко вернется домой, если вообще вернется. Да и где ее дом? Есть ли ей куда возвращаться? А вдруг войне не будет конца? Вдруг Кейко отправят в Японию? Можно только гадать. Но четыре года… Представить страшно. Генри никогда не разлучался с родителями и на четыре дня.

— Я… не могу.

— Ты должен. Выбора нет. Все решено.

— Решать буду я. В моем возрасте отец ушел из дома и сам принимал решения. Если я поеду, это будет мой выбор, — сказал Генри, чувствуя, что мать колеблется, что она готова исполнить волю мужа, но не готова потерять сына. — Мой, а не его. И не твой.

— Что я ему скажу?

— Скажи, что я поеду в Китай, но не сейчас, а когда закончится война. И когда она вернется. Я обещал ждать. Я дал слово.

— Но ты с ней не увидишься, может быть, еще много лет.

— Я буду ей писать каждую неделю.

— Я не смогу ему сказать…

— Значит, поступай как я. Ничего не говори. Мама обхватила себя руками.

— Ты упрямый. Весь в отца.

— Это он сделал меня таким.

Генри тут же пожалел об этих словах, но ведь он сказал правду, разве нет?

44

Письма 1943

Генри написал Кейко о том, что отец задумал отослать его прочь. В Китай, в крохотную деревушку под Кантоном, к себе на родину. Там жили дальние родственники, которых Генри в глаза не видел. Вообще-то родственниками им приходились далеко не все, зато все «одна компания», как выразился отец, ввернув странное для него английское слово. Вся деревня живет одной семьей, и все ждут не дождутся гостей из Америки, — Генри знал по рассказам отца, что в его честь устроят настоящий праздник, но и работы предстоит много. Отчасти он хотел поехать, но в то же время противился тому, во

что обманом втянул его отец.

Да и разве может он ехать именно сейчас? Вдруг он понадобится Кейко? Знакомых на свободе у ее семьи почти нет, и на него вся надежда.

К большому удивлению Генри, Кейко считала, что он должен ехать. Почему бы и нет? — спрашивала она в последнем письме. Она все равно в лагере, за тысячу миль от него — воспользуйся этим временем, писала она, чтобы закончить образование, которое многие родители мечтают дать сыновьям, рожденным в Америке.

Но Генри упорствовал. Отец не пожелал иметь с Кейко ничего общего, а затем еще и от него отрекся — и что, взять и подчиниться ему? И Генри никуда не уехал.

И писал Кейко, раз в неделю-две.

В школе он помогал миссис Битти, а вечерами бродил по Саут-Джексон и слушал лучших джазовых музыкантов города. Иногда получалось застать Оскара Холдена и Шелдона, но в иные вечера он оставался дома и писал Кейко.

В ответ приходили письма с набросками из лагерной жизни, иногда даже с рисунками окрестностей лагеря, когда их выпускали за ограду. Как только лагерь был достроен, правила слегка смягчили — отряду девочек-скаутов, в который входила и Кейко, даже разрешили походы с ночевкой. Надо же! — удивлялся Генри. Заключенных выпускают из лагеря с условием вернуться! Впрочем, куда они могут сбежать от своих семей?

Что ж, хотя бы Кейко не скучает. И Генри как на работу ходил на почту, в старое здание на Саут-Кинг, рядом с фабрикой лапши «Ён Кик». Походы на почту вскоре вошли в привычку — и по-прежнему были наполнены радостным ожиданием.

— Одно письмо наземной экспресс-почтой, пожалуйста, — просил Генри, протягивая конверт с письмом, которое написал накануне вечером.

На почте работала худенькая девчушка примерно одних лет с Генри, смуглая, темноволосая. Наверное, дочь почтмейстера китайского квартала, помогавшая родителям, как заведено в китайских семьях.

— Одно письмо? Экспресс-почтой? Выйдет дорого — двенадцать центов.

Генри пересчитал мелочь из кармана, пока девушка клеила на конверт марку. Генри не знал, что еще сказать. Он отправлял письма уже десятки раз и знал наперед, что предстоит, и заранее видел разочарование в глазах девушки.

— Извини, Генри. Сегодня для тебя писем нет. Может быть, завтра?

Вот уже три недели от Кейко не было писем. Не секрет, что полевая почта ходит быстрее, чем гражданская, а уж лагерная почта и вовсе пользовалась дурной славой. И все равно Генри не мог успокоиться, с ума сходил от нетерпения. Он стал отправлять письма наземной экспресс-почтой — специальной автобусной службой, и стоило это в десять раз дороже, зато письма доходили быстрее. Во всяком случае, так его уверяли.

Но из лагеря не было ни строчки.

По дороге домой Генри встретил Шелдона: тот заканчивал дневной концерт на углу Саут-Джексон.

— Я думал, ты в «Черном лосе» играешь, — сказал Генри.

— Играю, куда ж я денусь. И билеты расходятся отлично. У Оскара каждый вечер толпа, тем более столько белых теперь ведут дела в этих краях.

Генри невесело кивнул, глядя на то, что осталось от японского квартала. Большинство зданий были проданы за бесценок, или же ими завладели местные банки и с выгодой перепродали. Дольше всех держались фирмы, финансируемые японскими банками, но закрылись и они, как только разорились банки, чьих владельцев сослали в Минидоку, Манзанар и Тьюл-Лейк.