Отголосок: от погибшего деда до умершего
Шрифт:
Разговора с Орысей не вышло, плакала она, то ли от того, что вспоминала что-то, то ли от того, что вспомнить не могла. Деда по фотографии вроде бы не узнала. Зато тетя Оля сказала, что дед очень «видный мужчина и выглядит лет на тридцать». Домой шли притихшие, я заметила кусты у забора тети Оли, неровные, неухоженные. «У вас секатор есть?» «Все у нас есть. Зачем тебе?» «Кусты подстригу». «Сегодня – грех, а завтра и нужды не будет, их или Федорович, или Васильевич подравняют, завалятся в них, когда хаты свои искать будут. Нельзя кусты трогать, а то поранятся эти черти старые». Я засмеялась. «Все равно обрежу, и цветы ваши тоже». «Делать тебе нечего. Проведай лучше могилу деда, тут никто не дает рушить, когда-никогда матюк напишут, так все уберут быстро, чтобы было чистесенько. Сама увидишь. А теперь я вас оставлю».
Вернулись домой, хата на меня не давила. Хотя я впервые видела столько икон. От такого количества святости мне должно было бы стать нехорошо, мы когда-то говорили об этом воздействии с Манфредом, но здесь все воспринималось уместно. «Удалось помолиться в церкви?» – спросил Марат. «Да. Я не знаю, как правильно. Но я и прощения просила у твоей бабушки, у моего деда неприкаянного, я ведь совсем его не знала. У твоего народа. У твоих народов, то есть…»
«Я тоже просил прощения. И для немцев тоже, потому что нельзя вас вечно упрекать, не по-людски это. Знаешь, вы – уникальная нация. Вы все раскапываете о себе. Вот как ты». «Моя семья не в восторге. А я, возможно, цепляюсь за надежду, что дед понял, исправился, успел умереть другим, понимаешь?» «Да нет. Я видел, сколько вы фильмов снимаете о Гитлере, сколько фотовыставок проводите, книги, мысли, документалистика. Вы хотите все прояснить, вытащить на свет Божий. Вы вытаскиваете на поверхность – клады, трупы, грязь, кости. Мы все закапываем еще глубже. Клады еще можно извлечь, за них деньги обещаны, а все остальное – спрятать, забыть, вычеркнуть. Это происходило не с нами, поэтому мы в этом не виноваты. А вы научились жить со страшным грузом». Я не знала, что ответить на это.
«Но, черт возьми, что я за хозяин, если у меня гостья голодная?» «Ну, вы и едите, что ж ты такой худой?» «Генетика. И я здесь не частый гость, иначе меня бы разнесло. Как я могу оставить тебя без тетиолиного борща?» Я смотрела на красное и густое, ароматное и пьянящее варево. «Что это такое?» «Это нельзя объяснить, это как музыка, начинаешь есть и либо понимаешь, либо нет». «По цвету похоже на георгины, те, что у забора». Борщ действительно был похож именно на борщ, я не смогла найти вкусового аналога. Ночь накрыла нас внезапно, как будто Бог устроил темную, укладываясь спать, я поблагодарила Богородицу за этот день.
Крест над могилой деда, где деда не было (а похоронен ли тут кто-нибудь вообще?) напомнил мне крест воинам УПА. Я не знала, что нужно говорить над пустой могилой, поэтому включила диктофонную запись. Парень и девушка читали стихи о жизни Елены Телиги. Я прислушивалась к сердцу, оно затихло, видимо, тоже к чему-то прислушивалось.
Когда я выходила на центральную, хорошо утоптанную дорожку, что-то блеснуло в пожухлой траве. Я подошла ближе, наклонилась. Это были новехонькие большие ножницы. Я вспомнила обещание по поводу кустов. На них действительно кто-то вчера ближе к ночи бухался, я слышала шум. Кусты смялись, поломались. Вообще эти кусты теперь и сами были похожи на пьянчуг, которые пытаются взять себя в руки и даже побриться, но результат ужасный, что-то убралось, что-то добавилось, ободранные, неопрятные. Ножницы сами пришли в руки! Займусь куста ми, а потом пойду к норовистой Вале Кукурузе, покажу фотографию деда.
Я медленно проходила, даже проплывала мимо добротной хаты, заметила, что иначе стала двигаться, как вдруг до меня донесся жуткий женский вой. Это был вой такой силы, что вынимал из тебя все внутренности. Густой и красный, он напомнил мне варево борща; вязкий и поглощающий борщ-стон, сильнее того, кто его ест, сильнее той, кто так кричит. Когда он стих, я услышала быструю речь, к сожалению, я не понимала, о чем говорят, и эта неопределенность еще больше пугала. Возле хаты собрались женщины, но никто не заходил внутрь, женщины переговаривались, склоняли друг к другу головы, заглядывали в окно, словно стайка птиц.
Я заметила Марата. «Что происходит? Тут какое-то горе?» «Да. Петр повесился». «Тот, у которого сын сидел?» «У тебя профессорская память. Да». «Ночью? Это его жена кричит?» «Нет, только что Маруся возилась в огороде, а он на их кровати повесился». «Как это?» «Лучше тебе не видеть
«Мужчина был работящий. На все руки мастер. У них двое детей, каждому он этими вот руками построил квартиры в городе». «Он строитель?» «Нет. Крестьянин. Выращивал овощи – продавал, лошадей выращивал – продавал, рыбу ловил – продавал в рестораны. Вся семья на нем держалась». «Так чего ж он повесился?» Марат странно на меня посмотрел. «Из-за сына. Тот его достал. И она знала, что сын его допекает, но была на стороне сына. И все об этом знают. Поэтому и кричать она будет, пока голос не сорвет или сама не умрет. Понимаешь?» Я силилась понять, но не могла, мне всех было жалко. И Петра, укоротившего себе век. И его жену Марусю, которая криком выталкивала свое слабое больное сердце, где уж сердцу справиться с таким криком? И сына их, злодея, который довел до петли своего отца. Всех.
«Можно я пойду?» «А что это у тебя?» «Ножницы». «Ты лучше не трогай сейчас кусты, не поймут. Я сейчас вернусь, к Валентине пойдем».
Возле кустов никого не было, поэтому я их немного подравняла. Нервы успокоила. Видимо, британцы потому такие спокойные, что веками занимаются своими газонами, прекрасно успокаивает нервы. Ножницы я положила на видном месте, чтобы тетя Оля убрала инструмент, куда положено.
Вытащила свой чемодан, решила переодеться, как вдруг из чемодана показалась голова без глаз, на лице крест, я вздрогнула. Что это? Настолько было страшно, что я еще раз обратилась к Богородице (забыла всех остальных), чтобы поскорее вернулся Марат. Он вернулся. «Что это?» «Орыся передала тебе куклу-мотанку. Это украинская традиционная кукла, оберег. Будет тебя оберегать». Мне пришло в голову, что эти куклы-мотанки с крестом вместо глаз похожи на защищенные окна военного времени, которые я видела в кино. С крестами вместо глаз: чтобы стекла не разлетелись от взрыва. Я прижала куклу к себе.
Валентина Кукуруза деда не узнала. «Фактурный мужчина твой дед. Такому глазами в баб стрелять, а не в мужиков пулями. Ох, судьба, завистливая ты баба». Мне было не очень удобно об этом говорить, но все же я спросила: «Война. Он – враг. Может, и в баб он тут метил…» «Э нет, доченька. Зря ты так о нем. В глазах его лицо единственной женщины, как отражение. Я такие глаза сразу отличаю, это у меня профессиональное, больше двадцати лет браки заключаю, всяких перевидела».
Еще Валентина сказала, что их здесь было много, и солдатиков, и господ офицеров. А что их запоминать, враг он и есть враг, безымянный, поэтому еще более страшный. Угостила нас с Маратом булочками со смородиной, ужасно вкусно. «Валентина, а может, кто-то из немцев защищал местных, заступался за них, спасал?» «Дочка, мне бы соврать, чтобы тебя успокоить, но не было такого. Кто-то вел себя как человек, кто-то как скотина. Ведь все мы люди. Свои или чужие. Но чтобы защищать? Не было такого. Здесь свои не защищали, с чего бы вашим за это браться?»
Когда мы вернулись домой, нас встретила злющая тетя Оля с ножницами. «Это что такое?» «Ножницы». «Это ты принесла?» «Я». «Где взяла?» «У дороги». И тут Марат остановил перевод, потому что тетя Оля кружилась и кричала, как взбесившаяся ветряная мельница. Единственное, что я поняла, что мне немедленно нужно вернуть эти ножницы туда, где я их взяла. Было темно, Марат сказал, что пойдет со мной, но я отказалась, потому что никуда идти я не собиралась. Я положила ножницы в сарай, он еще был открыт. И прогулялась по тропинке к дому Петра и Маруси. Она уже не кричала, но крик будто висел в воздухе, воздух был сиплый, обессиленный, вдыхаешь его в себя, и где-то там, внутри, вдруг откликается Марусин страшный крик. Я постояла немного и пошла домой.