Откровения знаменитостей
Шрифт:
— Любого талантливого, независимого художника всегда подстерегает конфликт с окружением, со всеми, от кого зависит его путь к зрителю. Ваша потрясающая «Циркачка» балансирует на канате. У тех, над кем она парит, лица узнаваемы?
— Я написала ее под впечатлением совершенно трагической ситуации: в 82-м году я должен была поехать в Гамбург на выставку «Русское искусство сегодня». Уже висел плакат с моей работой, издан каталог, где на первой странице напечатана репродукция моей картины. И даже на пригласительном билете засветилась Назаренко. Я имела приглашение на гамбургский вернисаж. Журнал «Штерн» вышел с моей фотографией на развороте. Но накануне отъезда узнаю: меня не пускают.
Однажды в Доме дружбы меня назначили руководителем зарубежной поездки, а потом чиновники с выпученными глазами упрекали меня: «Мы вас руководителем выбрали, а вы, оказывается, невыездная». Слово наконец-то было произнесено. Один молодой человек сказал мне страшную вещь: «Еще лет 20 вам не удастся поехать за границу». И вот тогда я написала «Циркачку». Я — на проволоке, над головами этих чиновников. Их лица вполне конкретные: с усиками — вице-президент Академии художеств Кеменов, стоят чиновники из ССОДа, секретари Союза художников — групповой портрет людей, которые в лицо мне говорили: «Какая вы замечательная», — но при этом сделали меня невыездной.
Новое поколение не понимает, что такое «невыездной». Мой младший сын тоже этого не понимает. У знаменитого французского мима Марселя Марсо была замечательная пантомима «Клетка». Он выходил на сцену и руками как бы ощупывал значительное пространство. Потом пространство сжималось, сжималось, и, наконец, он уже был бессилен отодвинуть эту клетку от груди. Она буквально въедалась в него — и он замирал, засыхал в ней. Я тоже тогда себя чувствовала в клетке. А моя циркачка на проволоке свободна! Свободное искусство сковано жизнью. Об этом говорили многие художники мира.
Моя «Циркачка» не была показана. Это был 84-й год. Она стояла у меня в мастерской. И только в 86-м у меня была первая выставка в Германии — и она туда поехала.
Картина Татьяны Назаренко «Трапеза» своеобразно и остро обыгрывает античный сюжет о Юдифи с головой Олоферна. Живописец нового времени Назаренко положила на поднос собственную голову на гордой шее. Отчаянная и бесстрашная женщина в «Трапезе» бросила вызов самому Провидению. Она расположила вокруг прекрасной жертвы сонм чудовищ, приготовившихся к пирушке. В картине метафорически осмыслено трагическое ощущение художника после поездки в Америку, куда ее пригласили, пообещав выставку. Татьяна вывезла туда много работ. Заокеанские галерейщики принимали ее подчеркнуто гостеприимно: водили в рестораны, совершили вместе с ней самолетные вояжи в Сан-Франциско, Лос-Анджелес, а потом предъявили русской женщине счет на 25 тысяч долларов. Ее картины стали заложниками.
— Мне стало страшно. Сижу в чужой комнате и представляю, как эти люди откроют дверь и сделают со мной что хотят. Это воспаленное воображение довело меня до крайности. Меня там надули, как облапошивают и многих художников. Не избежать экстремальных столкновений всем, не знающим правил игры. Нет у нас защищенности. Нет денег, а потому нет той визы, которая позволит художнику самому вести свои дела. Вот и нарываешься на мафию манипуляторов. В Америке я потеряла всякие права на свои картины. Мои попытки искать помощи у доброжелателей, у каких-то адвокатов, кончались тем же самым: все хотели откусить от меня какой-то кусочек: дескать, нет проблем — расплачивайтесь картинами. Картина — это же часть меня. Расплачиваться я должна была собой.
— Действительно, хищную трапезу затеяли галерейщики.
— В принципе эта история все-таки благополучно завершилась, могло быть гораздо хуже. Приходилось часто ощущать, как будто меня расклевывают на части.
Когда в России нас попытались перебросить в другой строй, то большинство граждан оказались чрезвычайно неподготовленными к этой пересадке, к иным общественным отношениям. Вся наша мораль, вся наша идейная установка рассыпалась — она не пригодна к новой жизни. Ты еще прежняя, а тебя окружают уже совсем другие люди. Наша доверчивость оборачивается страшной бедой.
— Великие художники писали свою мастерскую, где автор был счастлив в окружении друзей…
— Я всю жизнь писала портреты своих друзей. Но не могу сказать, что нас объединяло духовное единство. И никогда этого единства не изображала. Может быть, я накликала на себя свои ощущения, я ведь всегда говорила: пишу одиночество. Мне кажется, человек чрезвычайно одинок. Даже когда я была весела, счастлива и взглядом художника окидывала нашу компанию, то проносилась мысль — как бы все это нарисовать? Анализируя, ты не можешь так же беспечно выпивать, участвовать в веселье. Ты хватаешь бумагу, карандаш и начинаешь делать какие-то почеркушки, чтобы запомнить, оставить замечательный момент, — и выключаешься из общей атмосферы, из момента праздника. И голова твоя крутится по другой орбите, чем у остальных.
Сопереживая всему, о чем рассказывала Татьяна, я даже не заметила, что закончилась кассета, а мы еще долго говорили. Она не любит посвящать посторонних в свои семейные дела. От первого раннего брака у нее взрослый и вполне успешный сын Николай. Он отец счастливого семейства. Второму браку Татьяны, с Сашей Жигулиным, уже 23 года. И сыну, тоже Саше Жигулину, 17. Были у семьи захватывающие приятные годы. Они купили в тульском селе Дворянинове кусок земли с крестьянской избой, постепенно построили свой дом с печкой и камином, с мастерской для Тани. К старым яблоням подсадили новые. И каждое лето испытывали восторг и любовь ко всему, что вокруг: к безграничному небу, к дыханию земли, к невероятным восходам и закатам.
Выросли дети, им ездить в деревню надоело. Татьяне потребовались силы, чтобы оградить семнадцатилетнего сына от житейских соблазнов и бед. И оказалось, преодолеть этот трудный подъем ее муж был не в состоянии или не захотел. Татьяна старается не вспоминать печальные обстоятельства, которые могли закончиться для ее сына драматичнее, чем это случилось. Сейчас Саша — студент полиграфического института.
У Татьяны совсем нет времени предаваться тоске и горевать в одиночестве. Когда устает рука выпиливать «обманки» — фигуры персонажей «Перехода», когда утомляется ее мыслящая кисть, она пойдет бродить по талому снегу и припомнит стихи Володи Салимона: «Внезапная потеря зренья / в смятение приводит нас. / Надежда лишь на Провиденье. / На дар прозренья. / Третий глаз». Все будет удаваться, пока ведет нас и светит этот божественный Третий глаз.
11 июня 2004 г.
«Золотой Эльф» — символ «Триумфа», премии поощрения высших достижений творческой личности. Награждение лауреатов состоялось в Музее изобразительных искусств им. Пушкина. Академик живописи Татьяна Назаренко — одна из пяти «триумфаторов» 3008 года. Татьянин день — ее любимый праздник. Она свято чтит свою небесную покровительницу, ее несгибаемую веру, непокорность и сопротивление насилию. В характере нашей современницы ощутима стальная пружина. В состоянии безысходности, когда многие хотели откусить от ее живописного дара, Назаренко в своем полотне «Трапеза» положила на блюдо голову не Олоферна, а собственную: ешь, хищная толпа, мне не жалко!