Откровения знаменитостей
Шрифт:
— Твоя любимая одежда в экзотических поездках?
— Джинсы и такая же рубаха. Еще безрукавки ношу.
Вулкан ожил
— Саша, в тебе бродила поэтическая лава, не востребованная тобой. Вспомни, как впервые произошло поэтическое извержение.
— Совсем недавно. Если пользоваться предложенным тобой сравнением, я не был засохшим вулканом. Какие-то тектонические процессы во мне происходили. Очень редко я прислушивался к лирическим толчкам. Но не торопился им подчиниться:
— Ты все-таки писал стихи! Арсений Тарковский благословил твои стихи.
— Конечно, я тогда испытал счастье. Но стихов у меня было мало.
— А почему?
— Легко спрятаться за привычную отговорку — дескать, в неволе птицы не поют. Не люблю самооправданий! Ежели начинается извержение, тут не важно, какой вокруг социальный климат и политическая обстановка. Все становится вторичным. И не важно, какая власть, какие запреты и где ты живешь — во дворце или в крестьянской лачуге. Извержение начинается неостановимо и накрывает и тебя, и всех, кто рядом. Совсем недавно вдруг осознал — я смертен. И времени осталось мало. И как только я это осознал…
— Сдвинулись тектонические пласты сознания?
— Вот именно: крышка кратера была отброшена. Я стал убыстрять ритм жизни: вставал в шесть, сразу под душ. После легкого чая отправлялся в гонку за словом. И не за столом — в постоянном движении. Лучше сочиняется в ходьбе по саду, по лесу. Наверно, со стороны выгляжу и смешно, и странно. Как безумный гоняю слова, пока не отыщу самое точное.
— Мне иногда звонят пишущие женщины и радуются, что за день сочинили пять стихотворений.
— Тут, конечно, таится опасность — впасть в графоманию… Пока сочиняю, запоминаю наизусть. Варианты отбрасываю.
— Твои потомки папиными рукописями не поторгуют.
— Саша, ты пишешь еще и прозу, а это ведь другое ремесло.
— Когда пишешь прозу, ты словно вышиваешь по канве: знаешь, что намерен сказать. И типажей вокруг сколько хочешь, и сюжетами жизнь снабжает бесплатно. Ничего выдумывать не надо. Стараешься все это оживить в том стиле, какой избрал.
— Сколько же романист торчит у письменного стола?
— Я придумал уловку: делю день на две половинки. Наработаюсь и посплю часок, а потом, словно с утречка, еще страниц шесть напишу.
— Есть опасность отяжелеть…
— Знаешь, когда работал над любовным романом «Конопатая Маша», похудел на пять кило.
— Твоя «Конопатая» еще не
— Хочу тебе, Наташа, признаться как на духу: по темпераменту не ученый! И потому буквально ломал себя через коленку, когда писал свои научные статьи. Роман о Блаватской сложен. Там есть страницы совершенно эссеистские. Есть невозможные параллели: например, капитан Немо и Блаватская. Меня понесло! В романе я был свободен от всех условностей — у меня возникали свои правила игры.
— И как же ты не убоялся заглянуть в частную, неведомую тебе жизнь Елены Блаватской?
— Я же бывал на юге Индии, в Адьяре, в Мадрасе, где она жила, где находилась штаб-квартира Теософского общества. Эта обстановка произвела на меня угнетающее впечатление, и мне так ее стало жалко. Масса журналов и книг давних лет хранилась в подвалах, покрылась плесенью и никому не была нужна. Лишь один наш генеральный консул Черепов читал эту литературу в старину — я увидел там оставленную им запись. В резиновых перчатках я перебирал эти материалы, вчитывался. И вот там почувствовал всем существом мощь русской культуры XIX века.
— А эти далекие наши соотечественники как-то влияли на пересмотр ценностей?
— Представь монотонный звук дождя. Индийский муссон целый месяц изводит душу, и в одиночестве возникают какие-то видения. Ночь. Дождик льет, льет, и под этот шепот и шорох вдруг появляется сначала махатма — учитель. Потом она, Елена. Чую — немножко сдвигаюсь рассудком. Идет, слегка покачиваясь, в балахоне типа большого широкого дождевика.
— Ты, наверно, впадал в сон?
— Все всплывало в полусне. Но вдруг меня осенило — у нас с этой просторной женщиной завязываются какие-то отношения — ин-фер-нальные. Ее огромные синие глаза, безумно красивые, прямо надо мной. Смотрят на меня из ночи, как две сияющие звезды… Преодолев наваждение, я вдруг осознал — если начну писать о ней в дождливой Индии, меня просто увезут в тамошнюю психушку. И я отложил свой роман о великой женщине XIX века до Москвы…
— Были какие-то свидетели твоих «общений» с гостями из прошлого?
— Появился однажды жук и присел вблизи. Три часа я чирикал авторучкой, а он все сидел. Пять часов прошло, а он застыл. Но стоило мне подумать: «Да куда же ему деться, если дождик не перестает?» — он вдруг пропал. Исчез. Испарился. Подумалось мне тогда: а чего же она, талантливейшая женщина с синими глазами, сидела в Индии? Ведь тогда не было никаких прививок, а вокруг всякие заразные болезни. Сколько там кладбищ с европейцами! Сидела бы себе в России или в Европе госпожа Блаватская. Нет! Не терпелось ей уехать в любимую Индию. Моя любовь к Индии соединилась с этой великой русской женщиной.