Откровения знаменитостей
Шрифт:
— Когда-нибудь их выставляли?
— Перед изданием «Крейсеровой сонаты» я устроил выставку этих акварелей. Корреспондент «МК» Марина Овсова написала о ней, что эти картины пахнут медом.
Проханов подошел к книжной полке, достал «Крейсерову сонату» — огромный подарочный фолиант с его акварелями. Он издан всего в 500 экземпляров. На последней странице обозначено: «Продаже не подлежит». Пока он подписывал мне книгу, я заглянула в узкую комнату напротив. У икон горит лампада. А в кабинете полстены занимают старинные храмовые иконы со следами
— Александр Андреевич, иконы находили среди щебня и развалин?
— У этих икон самые разные истории. От некоторых люди просто хотели избавиться. Вот эта валялась в развалинах храма без кровли, поливалась дождями, снегом, она чудом сохранилась. Она часть Каргопольского иконостаса. Мы ее освобождали от смерти. А эту икону Александра Невского, моего святого, мне подарил Илюша Глазунов.
— Вам недавно вручили Большую Бунинскую премию. Как вы отнеслись к этому событию?
— Мне очень приятно получить эту медаль, поскольку по натуре своей я Кощей. Получив медаль, я на зубок попробовал и пробу лицезрел. Медаль золотая.
— Что вас трогает в Бунине? Природа?
— Да. Она для меня является религией, которую исповедует русская душа. Религия моя — прежде всего православие. В XIX веке ощущалось ее угасание. Место религии заступила русская поэзия. Она — единый псалом во славу народов и мира. Наш первый певец Пушкин, потом Лермонтов, Тютчев, Блок, Ахматова… В поэзии — это воздух восклицаний и поклонения. Весь Есенин — огнепоклонник. Он поклонялся огням осенних лесов, огням цветущих полей с одуванчиками… Религия — это и сама природа. Третья религия — это литература.
Но в ХХ веке появилась религия победы русской, которая, казалось бы, была одержана в 45-м. Но я говорю не о военной победе. Мистическая, метафорическая победа с тех пор стал религиозной философией. Народ в этой победе был не паствой, а священнослужителем. Он взял ее, снял с креста. Это огромная жертва, мистическая и святая, которую Россия принесла миру в целом. Эти четыре религии я исповедую.
— В этой исповеди найдется ли место для личности Бунина?
— Бунин — мой любимый художник. Погружаясь в его произведения, в ароматы раскаленного русского языка, я забываю, что живу в другое время. Читая Бунина, растворяюсь в нем, как кусочек сахара в огненном кипятке. Мне кажется, что чисто эстетически русская словесность достигла в Бунине своей вершины и остановилась в нем. Перед изящной словесностью возник выбор: либо зачахнуть и исчезнуть в эпигонах, либо рвануться в совершенно другую сферу.
— А куда же нам отнести Набокова?
— Вслед за Буниным России был явлен Набоков. Он и продолжатель Бунина, но и его антагонист. Он прорвался сквозь бунинские эпитеты, сквозь сумасшедшую бунинскую изобразительность, сквозь мучительный, порой изнурительный эстетизм Бунина и сумел выйти на эстетику метафоры, метаметафоры, эстетику иррационального пересотворения миров.
— Его «Лолита» славна не иррациональным началом.
— И тем не менее после Бунина русская проза не в состоянии была подняться до бунинского уровня.
— Вы
— С какой стати я до сих пор буду читать «Лолиту»? Зачем мне «Лолита», посмотрю порнофильм. И все.
Мы из молокан
— Александр Андреевич, забудем про самых роскошных нимфеток! Лучше расскажите о вашей семье.
— Во мне две родные ветви — прохановская и фефеловская. С одной стороны, ветвь модернистского баптизма — дед Проханов был евангелистом. Двоюродный мой дедушка Иван Степанович Проханов решил стать лидером этого направления. Родной дед занимался философией, теософией. Сам про себя я не могу сказать, имею ли глубокие корни философского умонастроения. Мне дороже молоканская вера. Мы из молокан, люди замкнутые, своенравные, ходим в таких длинных зипунах, готовим молоканскую лапшу. С вами, православными, мы очень осторожничаем. Когда-то все православные иконы, книги мои предки погрузили на телеги, передали православным батюшкам и уехали на Кавказ.
— Сказывают, что ваших предков на Кавказ переселила Екатерина Вторая.
— По-видимому, это сделано не при ней, а при Александре Втором. Поселили в голом ущелье — живите! Кстати, чаще были просто беглецы из России, уходили из-под разного гнета, в том числе из-под религиозного. Бродили в ту пору странники, скитальцы, проповедники. Русь ведь полна ереси, полна фанатизма, всевозможных безумств и тайн. И вот несколько странников в лапоточках или босиком, а может, они бродили, не касаясь земли, пришли к моим предкам в Тамбовской волости, в деревню, искусили и увели на Кавказ.
— Вы родились в Грузии?
— В Тифлисе, но прожил там всего месяц, чтоб только родиться. Но мое детство и наш дом были наполнены кавказскими настроениями. Мои родственники, моя мама с удовольствием вспоминали грузинское бытие. Они никогда не говорили «Тбилиси» — только «Тифлис». Я туда не ездил, лишь однажды бывал в Тифлисе, когда работал в журнале «Жизнь слепых».
— В каком-то вашем интервью вы сказали, что часть вашей семьи была уничтожена.
— Да, может быть, две трети. Одна ветвь моей родни расщепилась во время Гражданской войны и ушла с Белой армией — кто в Чехословакию, другие — в Турцию. Словом, рассеялись по миру. В советскую эпоху связь с ними была потеряна. Лишь в более благополучные времена стали доноситься вести о родственниках. Приехала посланница — тетка моя, рассказала обо всех, кто умер в Чехословакии; некоторые даже работали в Голливуде шоферами. Другой, из ветви богатых Фефеловых, был лифтером в Калифорнии.
— Ваш отец участвовал в Великой Отечественной войне?
— Папа, царствие ему небесное, погиб под Сталинградом в 43-м году. Это еще одна жертва на алтарь любимой мной империи. Я был единственным сыном у мамы. Меня воспитали женщины, мама и бабка. Я очень высоко думаю о женщинах. Обожествляю их. У меня ко всем женщинам — и молодым, и среднего возраста, и пожилым — чувство поклонения. Особенно люблю беременных женщин. На улице, когда я вижу беременную, мне хочется ее охранять, защищать, окутать ее своим теплым покровом. Я вижу в них вечную женственность. Женственность для меня очень много значит.