Откровения знаменитостей
Шрифт:
— Я вас знаю по вашим сочинениям; мне представилось, что вы человек лесной, — так хорошо вы чувствуете его дыхание.
— Если бы мог, я, наверное, жил бы в лесу. Значит, я не очень лесной. Но мне все время хочется удрать на природу: там мозги прочищаются и работают лучше. Спокойно, никто не звонит, не дергает. А когда нужно, можно сесть в машину и приехать в Москву.
— Приходилось ли одному ночевать в лесу, как вашему герою Владимиру Чигринцеву?
— Не раз! И блуждать приходилось. Однажды я чуть коньки не отбросил в тайге, под Архангельском. Был у меня компас, но, двоечник по физике, я ему не поверил. Заночевал. Выли волки. Это встретишь
— Красиво, если слышишь в кино…
— Да нет, на самом деле красиво. Но пока ты до этого дойдешь, переживешь много тревожных минут. Потом понимаешь: они воют далеко и не для тебя. Они разговаривают сами с собой… Хорошо, что тогда светила луна. Хотя разжег я костер, но холод пробирал, потому что уже морозило.
— Уж не на охоту ли вы приехали в архангельскую тайгу?
— Охотился. Спутал следы и заблудился. Некуда было деваться. Еды осталось немножко, и я ее не тронул, поскольку не представлял, как долго мне придется блуждать. Живности никакой не встретил. Пошел я за глухарем. В тех местах глухари, случается, подпускают человека близко — птицы там непуганые. Да и шел-то я не столько убить, а насладиться. Не знаю, насколько это хорошо. Но тянет, на охоте хочется отдаться чувству, как внезапной любви. Иначе зачем?
— При свете дня вы легко нашли дорогу?
— Услышал ночью выстрел своего напарника — он меня «выстреливал». Засек направление. Потом мы с ним посчитали — нас разделяло 11 километров, и звук не должен был долететь до моего уха. Может быть, ветерок какой-то особенный от него ко мне подул. Вышел я к напарнику совершенно без сил к концу второго дня. Никому не желаю такого эксперимента. Но он нужен, хотя не знаю зачем. Счастье спасения — это счастье. Никакого Джека Лондона — просто идешь. Никакой романтики, очень тяжелая грязная работа — идти по лесным завалам. Сапоги резиновые — тяжелые и холодные. Ноги сбиты.
— Но работает инстинкт самосохранения?
— Да, сам себе говоришь и подстегиваешь себя: чего ты лежишь, давай — пошел! Городскому человеку не часто такое доводится испытать.
— Вы были в Архангельске, до Соловков там недалече. Не приходилось побывать?
— Я работал на Соловках археологом. Первые дни, я помню, было тяжело: ГУЛАГ вылезал отовсюду — кости, черепа мы находили грудами. Археолога черепами не испугаешь. Но здесь за ними стояли сотни безвинно убитых… Постепенно монастырь взял свое. Я уже не думал о ГУЛАГе вообще. Размышлял: какой нужен был труд, чтобы выполнить такую титаническую работу! Стены и дамбы — это же российские пирамиды. Сила и красота соловецкой природы и самого монастыря постепенно вытеснили ужас. Он впитался в мозг, в сознание, но уже не давил. Я по настроению не пессимист и не стремлюсь к пафосу. Но там чувствуешь: эта мощь существовала и останется для людей. Впечатляющая поездка, не могу найти слова попроще. Я много видел таких поруганных мест, работая в реставрации.
— Как вам сегодняшняя Москва?
— Восхитительно молодеет! Дом за домом возрождается. Мы ходили и не видели эти прекрасные особняки, потому что они были грязные, обшарпанные, серые. Теперь я понимаю восклицания приезжающих сюда американцев: «У вас Европа». А мы им: «Какая там Европа!» В Москве сохранилась-таки Европа! Правда, у сегодняшних нуворишей нет вкуса. Я видел на Пречистенке новый дом — ужасный, с золотыми колоннами, поросячий, богатый. Он нелеп рядом с особняками начала века.
— Сказывают, наши эмигранты в Америке очень любят оставленные в России социалистические порядки. Вы понаблюдали нашу эмиграцию?
— Эмигранты разные. Одни вообще
— Ваша жена, наверное, окружает вас таким уютом и такой тишиной, чтобы вам хорошо работалось?
— Тишина достигается другим способом. Раньше я уходил в свою мастерскую. А когда стал ее сдавать, чтобы выжить, я уезжаю куда-нибудь — в деревню, на дачу. Там, где мне удобно, — моя мастерская. Обслуживаю себя сам, поскольку бываю один. Собственности у меня нет — всегда живу приживалом. Мне так проще. Не хочу ее заводить, боюсь ее — ответственность, привязанность, бесконечные доработки.
— Вы по-настоящему свободный человек .
— Может быть. У меня есть машина, которая меня передвигает из точки А в точку Б.
— А если в дороге что-то сломается, вы обслуживаете себя сами?
— По мелочи — да. Крупный ремонт сам делать не берусь. Кстати, об обслуживании. Моя жена работает в государственной гимназии. Получает нормально. А я до последнего времени таксичничал на своем «жигуленке» — 5 лет работал водилой по Москве. Радости это не приносит. Занудно. Знаю наперед, что мне расскажет очередной клиент. В Лондоне я делал материал — сравнивал лондонское и московское такси. Сел в кеб и спрашиваю водителя: «Вам хватает на жизнь?» А он мне: «Ты думаешь, эта профессия в разных странах разная? Всюду то же самое. — Он чирканул ладонью по горлу: — Во как достали».
— Про такси вы вспомнили, а про жену не рассказываете. Как ее зовут?
— Тамара Эйдельман.
— Дочь знаменитого Натана Эйдельмана?
— Да. Мы учились на истфаке МГУ — она на два курса моложе. После диплома Тамара сознательно выбрала преподавание. Гимназия у них хорошая, у Поклонной горы, за Бородинской панорамой. Сейчас, помимо истории, преподает еще английский — не хватает англичанок. Приходит домой очень поздно, уходит очень рано, потому что есть еще и нулевые уроки. Загруженность и ответственность невероятная. Помимо своих детей у меня в доме еще 40. Устаю от впечатлений. Школьный учитель — либо он влюбленный сумасшедший, либо ему там делать нечего. Профессию учителя уважаю. Но хотел бы видеть свою жену домохозяйкой, коль мог бы содержать семью сам. Увы, ничего не получается и не получится никогда. Никуда не денешься.