Открытый урок (сборник)
Шрифт:
— Посмотреться можно? — спросил Николай Николаевич, внеся в реестрик соответствующую запись.
— Прямо как баба! — проворчал Степан Васильевич. — Ладно, смотрись.
Николай Николаевич с любопытством взглянул — и увидел собственное отражение.
Отражение, впрочем, было какое-то не такое, диковато искривленное. Вдобавок по нему бежали телевизионные помехи, похожие на витые электрические провода.
— Ну, налюбовался? — нетерпеливо спросил кот. — Я ж говорю: бесполезная вещь. Волосы в ушах выщипывать… Положи и действуй дальше.
— Да
— Как то есть «пусто»? — не поверил кот. — Быть того не может. Пошарь как следует.
— Пусто, я говорю.
— Вот народ, — проговорил Стёпа. — Ничего нельзя доверить. Неужели слямзили?
Он соскочил с дивана и, став на задние лапы, заглянул в сундук.
— Ну, как же пусто? Вон блестит. Ишь ты, дрянь, в уголок закатилась. Вынимай.
— Так это ж помада губная, — разочарованно сказал библиотекарь. — На что она нам?
— Прямо, помада, — возразил Степан Васильевич. — Ставь номерок и пиши: «Либесцауберштифт.» — Это что, по-немецки? — удивился Николай Николаевич.
— Грамотный, однако, — насмешливо произнес кот. — Правильно, по-немецки. Это, брат ты мой, старинная, ганзейская вещь. Зарегистрировал? Теперь отвинти колпачок и пиши на левой ладони… Как ее зовут, твою кобылицу?
— Дина, — застенчиво ответил Николай Николаевич и зарделся. — Асланова Дина.
— Ишь ты, Дина, — повторил Степан Васильевич. — Татарка, что ли?
— Не знаю. Может, и татарка, какая мне разница?
— Разница есть, — возразил кот. — Татарки — они красивенькие. И стряпают хорошо, и животных сытно кормят. Пиши: «Асланова Дина.» Николай Николаевич замялся.
— А что будет?
— Что будет — не знаю, не пробовал, — отвечал Степан Васильевич. — Делай как сказано.
Он забрался на диван и уютно свернулся калачиком.
Под колпачком оказалась восковая головка. От нее приятно пахло: чем-то церковным, то ли миром (которое через ижицу), то ли ладаном.
Робея, библиотекарь написал на ладони благословенное имя своей феи.
Буквы были почти бесцветные: померцали мелкими опаловыми искорками — и померкли. Ни следа не осталось, лишь на коже — легкий холодок.
— О-хо-хонюшки, — потянувшись всеми лапами, проговорил кот и сладко зевнул. — Вот и славно, дело сделано. Не зря вечерок провели. Теперь укладывай всё добро в сундучок — и баиньки. Утро вечера мудренее.
Николай Николаевич бережно уложил инвентарь на место, накрыл скатертью-самобранкой, захлопнул крышку ларца.
— Ах, ворюга! — диким голосом взвыл замок.
— Чего это он? — удивился кот — Ты всё положил, ничего не припрятал?
— Обижаешь, Стёпа, — ответил Николай Николаевич — и зарделся.
Он слегка покривил душой: темное зеркальце слабо пульсировало у него в кармане.
Что-то было в нем не так, в этом самом «зерцале», что-то беспокоило. «Разберемся на досуге, — рассудил Николай Николаевич, — и положим обратно.» — Смотри, без баловства у меня, — проворчал кот. — Вещи казенные.
18
Ночью,
Посмотрелся — вроде ничего особенного, обыкновенное отражение, только мутное.
Подышал на зеркальце, протер полотенцем, снова взглянул.
Отражение стало увеличиваться, потемнело, исчезло.
Затхлый сквознячок, сперва слабый, потом посильнее — да такой, что занавеска ванной начала паруситься.
Нет, не зеркальце держал Николай Николаевич в руках, а за косяк держался, как бы за дверной, и не черное стекло было перед его глазами, а косой провал то ли в погреб, то ли в наклонный, ведущий вниз коридор.
Наплыла комната, заполненная голубоватым водянистым светом, стены в книжных стеллажах до потолка.
За рабочим столом — сутулый худой человек. Быстро-быстро перебирает пальцами по пластмассовой клавиатуре, перед ним настенный экран, на котором растет, увеличивается серая колонка текста.
Недовольно обернулся.
— Кто еще там? Я ж предупредил: до утра не мешать.
Николай Николаевич сразу узнал себя, хотя седые виски и седая красивая прядь на лбу изменили лицо, да и сами черты были просветлены страданием.
Очки с толстыми линзами. Сквозь эти стекла глаза старика казались молодыми и очень большими.
— Ну, — нетерпеливо спросил старик, не вставая, — чему обязан?
Приморгался, узнал.
— А, мальчишка… И фотографии-то у меня не осталось… Не любил сниматься в детстве… С чем явился?
— Просто посмотреть, — сказал Николай Николаевич.
— Что ж, — развел руками старик, — смотри. Так и живу, несколько, я бы сказал, небрежно.
— Книги пишете? — спросил Николай Николаевич.
— Что ты… — желчно улыбнулся старик. — Как можно, чтоб книги… Я, брат, в том же профиле работаю. Статьи по библиотечному делу кропаю. Библиотеки-то пока еще не отмерли. Всё отмирает, Коленька, всё на свете, и библиотеки тоже отомрут. Скоро книги станут как иконы: для коллекции. Впрочем, в твое время это как раз уже начиналось. Ты, мой бедный брат, уже это застал. А сейчас, — старик махнул рукой, — чудовищные вещи творятся. Книга ценностью стала неимоверной. Столько ходит подделок, что волосы дыбом. Я, брат, во всей Восточной Европе чуть ли не самый авторитетный эксперт: как надо подлинность установить — сразу ко мне. Веришь ли: по запаху год издания определяю. Интуиция, говорят, талант! Дискеты компьютерные ненавижу, от них у меня волдыри на глазах. Разве электроника дышит, разве пальцами ее пощупаешь, ладонью погладишь? Я вон книгу раскрою, лицом в нее, как в водичку тепленькую, — и счастлив. Оно, конечно, прогрессивно, компактно, и техника сейчас превосходная… только от всего этого нежитью пахнет. От прогресса, милый мой, всегда нежитью пахнет. Суррогат этот прогресс твой, вот что! Заменитель!