Открыватели
Шрифт:
— Прима! — подсказал очкастый.
— Экстра?! — предположила Эдит.
— Во-о! «Экстра»! — говорит мужикам женщина. «Берем, — говорит женщина, — выдайте ему полтысчи рублей, под роспись». Они ее, Ляксей, слушают — у-у-у! — как… прямо как тебя повариха. Или вот эта, — кивнул он на геологиню.
— Писать-то можешь? — поинтересовался очкастый.
— Я-то? — хлебнул чаю Илья. — Я могу! Полста годов тому тебя вовсе не было… Каюрил я у хо-ро-ших, ой хороших геологов. Сирина, поди, помнишь, Алешкова, поди, знаешь? Вот, те геологи и учили писать. Лекбеза. Писал:
— Расписку-то за полтысчи дал? — вернулся к разговору взрывник.
— Деньги я не брал. — Илья осуждающе поглядел на Федяку, чего же тут непонятного. — За кобеленка и за сучонку на племя — не беру. Ну, мужики ей и говорят: «Смотри-ка, денег не берет. Значит, труху-гниль дает». А такой собаки они еще нигде не видывали. Видно, наглухо отвыкли, чтобы задаром… от души. Только за деньги.
— Но уверен ли ты, Илья, что редкостная у тебя порода? — засомневался очкастый. Он все подвергал сомнению, не мог он без сомнения. — Ну крупная собака, верно. Чутка, нервная, чувствую. Но редкая ли? Откуда, из каких истоков редкость ее?
— Ты, видно, спрашиваешь, откуда мои собаки? — неприязненно, вприщур оглядел Илья очкастого. — Отец моего деда говорил, что его собаки — тумаки, помесь с волком. В собачью стаю потихоньку подпускали то волка, то лисовина. Совсем есть собака, как песок желтый, а глаз хитрый, узкий и веселый. От волка хитрость, от лисы — игра. А собаки мои от Яных Видуя — Старого Бобра. Нет, не видел его, он был у отца моего отца — не боялся ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны. Он как человек, Старый Бобер, только еще лучше…
— Смотри-ка, — усмехнулся Федя-взрывник. — Что только не намешано, как в коктейле… И волки, и лисы, и старые бобры. Собаки от собаки, значит, рядовое дело, а собака, понимаешь, от волка — уже порода? Так тебя понимать?
— Это не его понимать, а природу. Природу, Федор, — стал разъяснять очкастый. — Это, Федор, длительный отбор — столетия. Новые качества — ум, чутье, сила, выносливость химическим языком записаны в генетическом коде и передаются в наследственности. Наследственность, брат, это великая сила! — как магическое заклинание выдал очкастый.
— Нас-лед-ствен-ность? — протянул Федя каким-то ржавым голосом. — От «наследства», значит. Или от того — как сумел наследить? Пришел, увидел, наследил? — и зло, громко захохотал. — Это даже очень нам знакомо…
— Что же тебе, Федор, очень даже знакомо? — заинтересованно высверкнул очками толкователь генетики.
— А то! — взъерошился Федя. — У меня вот отец — запойный пьяница! Понял?! Значит, по твоему коду — закрывай форсунку и не рыпайся. Так? Как можно определить меня, не вызнав?
— Ну, видишь ли, — принялся размазывать очкастый. — Генетический ли он пьяница или бытовой, если так можно выразить…
— Мотня все это! — крикнул Федя.
— Я ведь говорила однажды, — Эдит погладила Туфа против шелковистой шерсти, и тот сладко застонал.
— Что ты там еще говорила? — распалился Федя.
— Ну-у… я уже говорила, что стала геологом по зову… Да, по зову, — Эдит приостановилась, словно погружаясь
— Да?! — охнул взрывник. — Мик-лу-хи?!
— Да… Маклая! — голос геологини отвердел. — По материнской линии.
— Черт его знает, кого только не встретишь в этом безлюдье, — проворчал очкастый и зябко передернул плечами. — Хотя чему удивляться…
Сегодня, да, уже сегодня, они ждут Леонова, редактора и куратора Уральской карты, геолога крутого и беспощадного. Четверть века тому Леонов создал геологическую схему Полярного Урала, и она до сих пор еще жива, хотя вся в заплатах, швах и бездонных прорехах. Еремин уже в прошлом сезоне распотрошил несколько толщ, схема Леонова качнулась, но без боя тот не отдаст ее. Алексей Иванович сейчас погрузился в карту, утонул в ней, и до него невнятно доносятся обрывки разговора.
— Алексей Иванович! — позвала Эдит. — Я, кажется, говорила Вам о своем предке Миклухе?
— Да? — вздрогнул начальник. — Не помню.
— Ари-сто-краты-ы, — фыркнул взрывник. — Михлуха, понимаешь…
— Обаятельная родственница, — галантно поклонился очкастый.
— Совсем на Михлуху походит, — усмехнулся Федя. — Только без бороды. Ну, а вы, Алексей Иваныч, предков своих помните? — напролом полез взрывник.
— Предков не помню, — грустно протянул Еремин. — Деда еще помню, а бабку — как во сне. Знаю, что дед с Хопра, а бабка с Валдая. И все. Конечно, о них я чего-то знаю, но прадеда представить не могу. Ведь мужики геральдических записей не вели…
— Во-от! — возрадовался Федяка. — Мужикам, трудягам, это ни к чему… Они на себя надеялись, свою ношу ни на кого не перекладывали.
— Геральдических книг не вели, — прервал его начальник, — но в своем селе и окрест знали всех путных мужиков, знали, кто есть кто, из какой он породы…
— Видал?! — приподнял палец очкастый.
— Девушку старались отдать замуж в крепкую семью, — продолжал Еремин. — Трудолюбивую… с крепким корнем.
— Так! Так! — поддакнул Илья.
— Дружную… Верную… наверное, это и есть порода, — закончил начальник.
— Ладно! — согласился Федяка. — Я человек неизвестных кровей, но хочу выяснить — вот ты, Илья, лесной человек, предков манси своих — помнишь?
— Я-то — помню! — сурово, с глубоким достоинством, ответил манси. — Как не помнить предков? Это забыть себя… — Илья говорил тихо, как говорят о сокровенном, и не потому, что ему хотелось поведать о том, нет. Его принуждал к тому чем-то взбаламученный изнутри крупный, тяжелый парень, который огнем раздирал камни, раскурочивал землю, к которой он, Илья, испытывал незатухающую сыновью привязанность и любовь. Его земля — холодная, промерзшая, каменистая, в оголенных скалах, в задумчивых кедрачах, в ягельных пастбищах — самое дорогое, что он имеет, с чем уже не расстанется… — Если я забуду предков, я останусь без помощи… Как я дышать буду? Как я спать стану? Разве во мне останется кровь? Разве во мне не сотлеет память? Нет, ничего во мне не станет — ни тени, ни дыхания.