Открыватели
Шрифт:
— Что с ней? — удивился Алексей Иванович.
— Глаза-то!.. — выдохнул взрывник.
— Готов камень! — зовет главбаня.
И вот теперь мы, всемером, бородатые и полуголые, растягиваем на вытянутых руках, держим головой и плечами, напяливаем на колья брезент палатки, приподнимаем палатку все выше, чтобы не коснуться камня… миг — и все! Брезент твердеет, раскаляется, становится, как жестяной таз, горяче-чугунным, а палатку снаружи и изнутри обильно поливают водой — готово! Крепко Затянули на колья веревки, стенки
— Возлежать будем? — допытываются новички. — Древнеримские греки, да?
От близости, от жара каменки хвоя подсыхает, ее обдаешь кипятком, и пар, пахучий, несказанно свежий и густой, обволакивает тебя, наплывает волнами, сухими, колко горячими, вздрагиваешь от пара, как от озноба. Веники, охапки веников — из березы, из тала, из пихты, из крапивы — на любой вкус — уже готовы, подсыхают, подвяливаются у костра, что разгорается рядом с баней, Над костром в ведрах вскипает вода.
— За-ле-зай! — рявкает главбаня.
Залегли.
— Брэк! Открыть кингстоны!
Ой-ёй-ёёё-ё, ай-ля-яой-ёё… Ай да баня, ай да жар… Схватило дыхание, сжало горло, колоколом ударило в ребра набухшее сердце. Волосики на теле взъерошились, на колких муравьиных ножках по спине пробежал жар.
— Дегустируем, а? Пар-то дегустируем аль нет? — просит жалобно взрывник. — Плескани! Ну… Да не тяни ты, не тяни, проволока!
В сухом раскаленном воздухе клубами взорвался пар. Колыхнулась палатка, задрожала веревка, натянутая до предела.
— Под-дай атмо-сфер! — И главбаня хлестанул кипятком в грудь каменки, но кипяток будто не касается ее, будто не доносится, не дотрагивается до камня, а где-то на полпути, на зыбкой выпуклой дрожащей поверхности, на невидимой грани превращается в прозрачный невесомый пар. Вздрогнула палатка.
— Поддай атмосфер! Ат-мо-сфе-ер! — рявкают из угла. Поддали, плесканули, хлестанули. — Ой-ёё-ёй! — отзывается шелестящий, едва слышимый шепоток. — Ох ты… косточки ломать… ох ты, крылья расправлять…
— Отпусти! — взмолился каюр. — Зачем из меня уху… Что я худого делал, а?
Атмосферы не вмещаются в палатке, они взбесились, сцепились меж собой в яростно-упругом клубке, будто духи вечной стихии, что не обрела еще пределов и формы. Накинулись те духи на обнаженные тела, проникли до костей, и захрустели там, и принялись биться там меж собой, переливаться струями. О, добрые, свирепые, яростные духи раскаленного камня!
— Под-да-ай ат-мос-фер! — постанывают в палатке. — Закрыть кинг-стопы!
— Меня-то они за что? — шепчет каюр, изгибаясь, как налим, подползает к стенке.
— Гигиена! — крякает старший геолог, охлестывая себя и каюра кедровой лапой. — С тебя, Тасманов, даже при втором намыливании вода фиолетовая, как чернила,
— Чернила? — удивился каюр Тасманов. — Я — охотник, а чернилой только в ведомости зарплату пишу… Это я, видно, в голубике спал на полянке.
— Да-вай атмосфер! — стонут из угла.
— Под-дай! — рявкает главбаня.
И пар наливался такой лютостью и мощью, что вышвыривал, катапультировал нас из палатки в омут. И мы низвергались вниз головой, ни черта не видя в розовой обжигающей тьме, оглоушенные, ослепшие в немом раздирающем крике.
— Под-да-ай атмо-сфе-ер! — тихонько доносится из угла. — Ты… ты… ты дашь пару… пару дашь али нет?
Из огня в пламя, из пара в омут, замирает душа, вода в омуте обваривает холодом, будто вскипает, и мы погружаемся до дна во льдисто-зеленоватые голубоватые струи, и кажется, что в омуте бьются огромные глазастые рыбины. А на глубине, у самого дна, тело видится перламутровым, как жемчужина, выпавшая нечаянно из раковины. Тебя выбрасывает, вскидывает со дна к водопаду, и ты весь в волнах, в пене, лохматый и вскудренный, как речное Чудовище. И вновь в пар, и вновь в хохот, в оханье, и клубятся вновь духи — духи огня, духи камня и духи тихой речушки Нядокота.
— Под-дай ат-мос-фер! — качнуло палатку, и со всех сторон из-под нее высунулись головы, темные, рыжие и русые, и зашептал кто-то: «Ой, ее-ей ты, мать ты моя… Крылышки растут… ну и грузу снял…»
День бесконечен, нетерпелив и беспокоен в плеске ветра, горит и не сгорает в солнце. И мы увидели день снова, сызнова, будто только что проснулись и едва узнали друг друга.
— Зови девчонок! — вынырнул из омута Алексей Иванович.
— Деевча-ты! Де-вонь-ки! — позвал взрывник, почти ползком добрел, добрался до кедра и прижался щекой к разогретой коре. — Де-вонь-ки!
— Инна! — позвал старший геолог.
— Давай, девки! — крикнул каюр Тасманов. — Хо-ро-са баня…
Вода клокотала в ведрах, горел, потрескивая, костер.
— Это возмутительно! — разметала волосы Инна. — Вас, Алексей Иванович, я считала самым порядочным человеком. А вы…
— Да что с тобой? — удивился начальник.
— Не поз-во-лю! — дрожащим голосом вскрикнула Инна.
— Чего же ты не позволишь? — расслабился начальник, сладко стонет тело, омытое паром, двигаться ему лень, и не хочет он ни о чем думать. — Ну чего?
— Спину себе мыть! — выкрикнула Инна. — Ни-ког-да!
— У нее парень ди-зайнтер, Лексей Иваныч! — подал голос взрывник и затрясся в беззвучном смехе. — Он враз заметит…
— Ну? — сдвинул брови начальник и обернулся к взрывнику. — Что ты там еще подорвал?
— Дак я… Лексей Иваныч… предложение, было, внес. Что, мол, вы ей…
Молчит начальник.
— Да что ты, совсем с ума?! — схватила Инну за руку Клара и потащила в баню. — Бог ты мой, как ты глупа…