Открыватели
Шрифт:
— А ты всех бери! Всех! Праздник у нас. Двух лосей добыл, печенку будем кушать, мясо, винку пить! — заликовал охотник. — Сам к тебе пришел. И музыку давай! Не обижай Бахтиярова!
— Ну, раз так — пошли!
И вся партия толпой с гитарами, аккордеоном, поющими «Спидолами» пошла через поселок на пир к великому охотнику Бахтиярову.
— Ой, боюсь я, боюсь, — чуть не плакал Бахтияров, садясь с геологами в вертолет. — Ни в жизнь не летал… ой, страшно, паду в землю… — Нисколько он не стыдился своего непонятного страха, ибо страх исходил от неуверенной,
Из табуна отобрал Бахтияров для партии с десяток тощих кобылиц, в чем душа держится, но зубы здоровы, да меринков, что пошире в груди, сбил их в связку и через две недели гонял рысью, а спустя месяц поднимал в галоп.
Угодья, где всю жизнь охотился Бахтияров и по которым он вел сейчас каюром партию, были по площади чуть поменьше Кипра. И Еремину как-то пришло в голову, что Бахтияров, должно быть, ощущает здесь себя этаким таежным владыкой. Поднимаясь по распадкам, спускаясь с горушек, пересекая речки, Алексей Иванович все чаще и чаще натыкался на бахтияровские знаки, насчитал их больше сотни, сбился в своей арифметике, и почти везде, судя по знакам, охотник шел на зверя один, но с тремя-четырьмя собаками. Сначала Еремин не понял, почему лосиная нога поднята на трехметровую высоту и, чтоб разглядеть иероглиф, приходилось задирать голову, потом догадался — снега такие! Снега трехметровые, и в этих снегах — охотник.
— Сотня лосей, просто бред какой-то, — поражается Еремин и вглядывается в Бахтиярова, как в чудо непонятное, а тот улыбается дружелюбно, отсвечивая хитринкою глаз. — Космические масштабы. Я сотни глухарей не добыл вместе с рябчиками, если сложить… а тут лоси?! Ужас какой-то… Неужто съели? — допытывается он у охотника. — Это же горы мяса… съели?
— Съели, начисто съели, — хохочет Бахтияров, открывая широкий крупнозубый рот. — Да еще лисам на ферму добывал мясо. Тридцать копеек кило… Пропади они пропадом, жрут, как огонь. Наши бабы их не носят. А твоя мехом греется? Ладно, — решил Бахтияров, — дам тебе двух соболей. Подарок. Нет, дам трех, — сурово сказал он. — Дам трех, если ты меня отдаришь.
— Чем же я могу отдарить? — удивился Еремин.
— Давай бинокль, мне больно надо!
— Это один… столько добывает, а сколько же по всей тайге? — задумался Алексей Иванович, и ему стало не по себе. — Лисы… понимаешь? Да лучше их свининой кормить, черт возьми!
— Свинина вкусна, да, — облизнулся Бахтияров. — Раза два ел…
Молодые, еще не обтертые камнем геологи уходят и маршрут, увешанные оружием — за плечами двустволка или «Белка», на поясе нож, — дорвался город до простора. Тайга нетронутая, безлюдье, зверь непуганый, жирует себе покойно — глаза горят, а за плечами ружье…
— Отбери ты ружья у них, яны поэр, — взмолился Бахтияров. — Мышей ведь бьют, а? Сколько надо мяса — добуду, только скажи! Птица станет на крыло — бей! А эту… — и кинул под ноги Еремину окровавленный комочек в перьях. — А мышку почто бьют? Мышка — соболю, кунице корм… Это город делает людей такими?
— Нет, то не город виною, — отвечает ему Еремин. — Понимаешь, они что-то растеряли на большой шумной дороге. Ты понимаешь меня, руми?
— Всю
Еремину не совсем понятен Бахтияров, и, часто вглядываясь в него, он спрашивает себя, почему Алексей оставил в избушке ту, что носила в себе его ребенка, ту, с тонким лицом лесной богини. Три года уже не приходил он в свое угодье, бродит по ничейным речушкам, по бесхозным чащобам. А вот пойти к нему каюром согласился сразу, как будто давно того ожидал.
— Ты сбежал? — спрашивает его Еремин. — Тебе страшно или стыдно?
— Худо мне, — ответил охотник, — не я погубил… не выбирал ее погибели, ушел, не думая, в поселок… А сейчас живое развожу, как в жертву ей. Примет ли?..
Бахтияров вставал с зарей, с зарей ложился, в дожди спал, как шмель, а в солнечные дни он беззаботнее бурундука, кричит криком, ликует, захлебывается от возбуждения — ну, дите тебе. Проснется в утреннем тумане, стряхнет росою сон, раскинет костер, поднимет повариху и бежит проверить коней, и вот уже лагерь загомонил, загремел, заскрежетал, заплескался, и каюр толкается среди всех, интересуется здоровьем и протягивает жесткую широкую руку.
Он всматривается, как наливается цветом геологическая карта, глядит внимательно, приоткрыв рот, на необычную картину, на зеленоватые массивы габбро, на красные пятна гранитов, смотрит и, хлопнув себя по бедрам, восхищенно произносит:
— Мастер. Ма-ас-те-ер ты… Мас-те-ер!
Потом торопится к костру, уложит поудобнее полено, попробует у поварихи суп:
— Mac-тер ты!
Подойдет к горняку, что правит ножом пиратскую бороду, округлит глаза, громко изумится: «Мастер… Mac-тер ты бороду шкурить!»
— Дай закурить! — просит Бахтияров, а сам смотрит, как геолог изучает образец. — Рудку ищешь? Железку ищешь? И золото маленько есть? Ишь ты… мастер…
Девчонки постирали ковбойки, развесили по кустам, подошел, помял пальцами, понюхал.
— Мас-тер!
Он понимает, что каждый где-то в чем-то должен быть мастером. Да и сам он мастер. Вся округа знает, что Бахтияров великий охотник, следопыт, вызнавший тайну следа, повадку, хитрость и ум и силу зверей.
— Горносталь? А… горносталь… хитрый он, как рыба. Мастер он следы путать. Бьем, бьем маленько… Соболь бьем и куницу бьем. Нам можно!
— И лося бьем? — подначивают парни. — Давай сейчас убьем?!
Бахтияров оглядывается вокруг.
— Где лось? А?! — смеется. — Обманул меня. Можно и лося, нам все можно… Наша тайга — моя, твоя… его.
— Лосей ведь нельзя бить без лицензии, — говорят ему.
— Нельзя! — твердо отвечает Бахтияров. — Нельзя! Около поселка нельзя, там много больно глаз закон берегут. Но маленько можно… Два… Три… А зачем больше? — зажигаются азартом его глазки. — Поел сам, другому дал, и хватит. Потом еще можно. Лось, он еще себе родит. Лось — он ма-ас-тер! Он волку редко когда на клык попадет, ой… редко…
И лось у него мастер. И собаки у него мастер. Летом он их не кормит. «Пускай так себе живут, зайцы есть, мышка… Это им вку-с-но!»