Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ

Толстой Иван Никитич

Зато возникли финансовые: выпустить три трудоемких академических тома (цена в продаже – от 8 с половиной до 10 долларов) стоило больших денег. Помог опять Борис Филиппов, нашедший необходимые средства. 7 февраля 1959 года он сообщал Глебу Струве:

«На следующей неделе или через 9—10 дней еду в Нью-Йорк для окончательного закрепления соглашения с издателем Пастернака (вернее, лицами, дающими на издание деньги). Очень хорошо, что университет, издавший «Живаго», обратился к Вам с просьбой – порекомендовать авторов для издания русских книг. Не бойтесь рекомендовать Мандельштама (2 тома) – на большое количество тиража уже есть покупатель. На днях пришлю – вместе с рукописью 1 тома – более обстоятельное письмо. А пока что скажу, что дела идут, в общем, хорошо. Пастернак пойдет, Мандельштам, Замятин, Ахматова, Волошин тоже, пойдет и еще кое-что. Пока – под марками разных лиц и издательств, но,

более или менее, под нашим с Вами руководством. Лицам, дающим деньги (и в русской литературе разбирающимся несильно, но очень сейчас ею заинтересовавшимся), очень по душе наш с вами «симбиоз» (представитель старой эмиграции – и представитель новой эмиграции, тоже не чуждый известной культуры и редакторских навыков). (...) Думаю, что наш с Вами опыт в совместной работе (в 1955 году они вместе редактировали однотомник Осипа Мандельштама для Издательства имени Чехова. – Ив. Т.) не оставил у Вас никакого неприятного осадка, а я всегда вспоминаю его с очень большой благодарностью. Пока вся эта работа не должна быть явной – нужно соблюсти некую осторожность, т. к., в связи с ажиотажем с «Живаго», нашлось очень много людей, заинтересованных в издании русских книг, нашлось немало и жуликов (об этом напишу подробнее в следующем письме), открылись уже и новые русские издательства (...). Уже были факты прямой спекуляции и уголовщины в связи с Пастернаком и «Живаго», и т. д.».

До редакторов трехтомника дошли сведения, что сам Борис Леонидович «благословил» мичиганское начинание, что и было ими отмечено во вступительной заметке: «Когда Б. Л. узнал о том что готовится настоящее собрание его сочинений, он выразил желание, чтобы предисловие к нему было написано именно графиней Пруайяр». Хотя «для внешнего употребления» Пастернак и противился заграничным издательским инициативам, но многие эмигранты без труда понимали, что стоит за подобным недовольством.

В частности, Борис Филиппов 11 августа 1959 года писал Глебу Струве:

«Что же касается до протеста Б. Пастернака, то он и должен протестовать: это неизбежная в СССР форма самозащиты. Но, насколько мне известно, он, протестовавший по поводу публикации за рубежом «Живаго», был лично очень доволен, что роман опубликован. А еще больше шансов, что это – не протест самого Пастернака, а козни Фельтринелли.

(...) С Пастернаком, конечно, никаких сношений и у меня не было. Но ему писали несколько человек письма, на которые Пастернак отвечал лаконично, чаще всего отказываясь от высылки его ранних книг и публикаций. Просили его выслать в Америку «Близнец в тучах», ранние альманахи с его стихами и проч. Писали, насколько я знаю, эстонский поэт и переводчик Алексис Раннит (он сам мне показывал ответ Пастернака), литовский поэт и переводчик Пастернака Раудавкас (м. б., я путаю его фамилию, но я его лично знавал), кажется, Иваск, еще кто-то из Нью-Йорка. Все эти письма, на которые Пастернак отвечал отказом («у меня нет ни моих старых книг и публикаций, т. к. мой архив погиб во время войны, ни возможности заново собрать мои ранние публикации»), как он писал, напр., Ранниту, прибавляя, что у него «нет и возможности писать новые вещи»; передаю его слова из ответа Ранниту более или менее точно, но по памяти), могли заставить Пастернака, для самозащиты (ведь вся переписка с зарубежными адресатами контролируется органами КГБ), заявить заранее протест против издания его вещей, как в оригинале, так и в переводе, за границей.

А просьба о высылке автором его редких книг и публикаций не могли не вызвать мыслей о том, что это нужно для издательских целей. Характерен и тон ответных писем Пастернака: отказ отказом, но тон письма, напр., к Ранниту – подчеркнуто дружеский (Пастернак с Р. никогда не встречался и, конечно, не читал его стихов). Пастернак сообщает, напр., Ранниту, что в его, Пастернака, личной библиотеке имеются не так давно купленные две книжки Рильке с автографом Раннита, из библиотеки последнего, оставшейся в Ревеле. Тон других писем, насколько мне известно, также показывает, что лично Пастернаку более чем приятно то внимание, с каким к нему относятся за рубежом».

Оговорив, что «Доктор Живаго», вышедший раньше, «составляет как бы естественный четвертый том настоящего издания», Струве и Филиппов включили в свой трехтомник все найденные ими стихотворения в ранних и поздних редакциях, поэмы, прозу, статьи о литературе, музыке, принципах художественного перевода и автобиографические заметки.

Каждый том открывался самостоятельной вступительной статьей Владимира Вейдле: «Борис Пастернак и модернизм» – к первому тому, «Проза Пастернака» – ко второму и «Завершение пути» – к третьему.

Первый имел еще общее «Предисловие», подготовленное Жаклин де Пруайяр:

«То, что я пишу здесь, не притязает быть литературно-критическим очерком о писателе Борисе Пастернаке и его творчестве. Моя цель – дать читателю правдивый портрет человека, которого я знала и любила и которого считаю одним из величайших гениев вечной России».

Жаклин писала, что Пастернак

«принадлежал к людям, ведущим человечество к совершенству. Уже от природы он был одарен качествами, редко встречающимися в сочетании: духовной и телесной силой, живой отзывчивостью, твердым и в то же время доброжелательным характером, светлым умом,

восприимчивым и творческим, и жизненной энергией. Но подлинное величие Пастернака состояло в его способности выявить эти качества не только в поэтическом творчестве, но и во всей жизни.

(...) У Пастернка была лучезарная душа. Всякий, кто знакомился с ним, бывал сразу покорен им. Не было за последние тридцать лет друга, гостя, журналиста, который не упомянул бы о теплом приеме Пастернака. (...) Преобладающей чертой личности Б. Л. была стремительность жизненного порыва. Для него любовь к Богу была прежде всего любовью к жизни, которую он называл «своей сестрой». И эта названая сестра была до конца его дней главной, если не единственной, его вдохновительницей.

(...) Жизненный порыв сливался у Пастернака с неотразимым обаянием. До последнего дня его жизни каждый чувствовал себя готовым сделать для него даже невозможное. Несмотря на всякого рода грязь, на жизненные бури и потрясения, Борис Леонидович сумел до конца сохранить сердце ребенка. Ему дана была детская простота, порой даже обезоруживавшая наивность, а иногда вследствие чрезмерной доверчивости к людям он даже проявлял слабость и легковерие. Ему свойственна была детская прямота и пылкость, но в то же время свежесть и тонкость чувств, деликатность по отношению к людям. Это свойство он с годами развил до крайности: он всегда боялся задеть своего собеседника даже невольно. Иногда он не хотел принимать какое-нибдь решение из боязни обидеть человека, и тогда он предоставлял решение вопроса самой жизни. И проистекало это не от малодушия или желания приспособиться, а от доброжелательности, уважения к другому. Внутренне же он был стоек и непоколебим».

Определив главное в Пастернаке-человеке, Жаклин де Пруайяр обратилась к сути Пастернака-художника:

«Если человек получил дар слова, требования, предъявляемые к нему Истиной, страшны. Дар слова – величайший из всех даров. (...) Если Пастернак поддался игре слов и образов в начале своего поэтического пути, если он отдал дань „царившим вкусам“, то позднее понял, что это не его путь. (...) Пастернак без конца переделывал свои произведения. Он (...) считал, что лишь „малейшая часть“ из того, что им написано, „может быть сохранена“, за вычетом „Доктора Живаго“, „Автобиографии“ и статьи о Шопене. Он признавался, что не любит своего стиля до 1940 года. (...)»

Жаклин очень тонко понимала Пастернака, но не странно ли было писать об этом в предисловии именно к тому довоенных стихов поэта?

Особую ценность мичиганскому собранию сочинений придавала обширная пастернаковская библиография, собранная по труднодоступным и разрозненным в Зарубежье источникам. Через несколько лет (минует, правда, целая информационная эпоха), когда Струве и Филиппов примутся за подготовку собраний Мандельштама и Ахматовой, им начнут тайно помогать филологи из Советского Союза. Пока же работа велась в пределах эмигрантских возможностей.

В 1961 году три толстых тома в переплетах вышли из печати. Яркие суперобложки – золотая, красная и черная, – украшенные громадным хвостатым петухом, оформил художник из эмигрантской семьи Рональд Стаховяк. Когда же кто-то из читателей посмел буркнуть что-то пренебрежительное о внешнем виде томов, Филиппов возмущенно писал своему соавтору:

«О графическом оформлении книг вообще чепуха. Вообще, можно, конечно, представить теоретически и значительно лучшее оформление, но где вы видели русские эмигрантские книги лучше изданные, в том числе и с точки зрения внешнего оформления, чем наш с Вами Пастернак? Суперобложка мне не кажется плохой, книги солидны, хорошо наряжены, но без аляповатости, разве только то я не делал бы, что цвет переплета у каждого тома свой. Но ведь мы-то к внешнему оформлению вообще не причастны!»

В принципе, если бы между мичиганским издательством, вашингтонско-калифорнийскими составителями и парижским автором предисловия была большая согласованность, пастернаковское собрание можно было бы оформить с учетом вкусов самого автора. 2 августа 1959 года в письме к Жаклин Пастернак писал о своих цветовых предпочтениях:

«В далеком прошлом у меня было любимое сочетание цветов, достаточно устойчивое и меня характеризующее. Это темно-лиловый (почти черный) в сочетании со светло-желтым (цвета чайной розы или кремовым) в такой пропорции: например, обложка или переплет должна быть лиловая (цвета пармских фиалок), и матовая, водянисто-желтая наклейка с именем и названием, или желтые глубоко вдавленные буквы».

Увы, случай был упущен из-за атмосферы полусекретности, окружавшей выход мичиганского трехтомника. Тем более жаль, что издатели и сами искали эффектного цветового решения: переплеты получились черными, красными и песочно-коричневыми. До берлинских «Тем и вариаций» (1923) и второго издания «Поверх барьеров» (1929), внешним видом которых Пастернак был доволен, дотянуть не удалось.

Успех пастернаковского имени соблазнил и издателей-одиночек. Роман Гринберг, многолетний участник различных литературных проектов, в частности, нью-йоркского журнала «Опыты», решил составить сборник в честь опального писателя. Пастернаковское название альманаха – «Воздушные пути» – было предложено критиком Владимиром Вейдле. 8 января 1959-го Гринберг начал рассылать приглашения к участию. Он писал Глебу Струве: