Отпусти народ мой...

Левитес Ирина

К бабушкам.

К Леле.

К Лере и Жене.

И Сахалин для нее был необязательным промежуточным этапом.

Нина листала дни: скорее! скорее! Вот уже и заснеженный февраль позади, идет мокрым снегом март, а там зазвенит капелью апрель и приблизит тот счастливый день, когда Нина легкими быстрыми шагами поднимется вверх по крутой Игоревской, где каждый булыжник, каждая ступенька знакомы до мельчайшей щербинки, и — здравствуй, Боричев Ток! Я приехала!

Глава десятая

С любимыми не расставайтесь

К концу первого курса Нину начали одолевать сомнения: правильно

ли она остановила свой выбор на филфаке Южно-Сахалинского пединститута. Учиться было, конечно, необыкновенно интересно и достаточно легко — зимнюю сессию она сдала на «отлично». Правда, пришлось пересдать историю КПСС, до того позорно проваленную, потому что со страху перед экзаменом наелась элениума. Даже получала повышенную стипендию: целое состояние в пятьдесят два рубля. Но после института неизбежно придется работать в школе, сеять «жи-ши» и годами обсуждать два самых главных вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?» с легкомысленными школьниками, которым, по большому счету, наплевать на русский вместе с литературой.

Нина хорошо помнила уроки Людмилы Николаевны, их классной мамы — сухонькой, тоненькой, увядающей старой девы. Она изо всех сил старалась пробудить в юных душах чувства дивные, говорила красиво и вдохновенно читала наизусть стихи. Но ее почти никто не слушал, занимаясь «морским боем», складыванием бумажных самолетиков, сочинением записок или рисованием фасонов будущих платьев. Слабый голос Людмилы Николаевны был еле слышен на фоне ровного гула, привычно сопровождающего ее речи.

Классная не сердилась и выходила из себя крайне редко, когда кто-нибудь из оболтусов-второгодников чересчур нарушал относительный покой в классе. Обычно она, едва заметно привставая на цыпочки, вытягивала вверх тоненькую шейку, на которой уже заметно проявлялась морщинистая дряблость, наивно прикрытая шелковой косыночкой, и повышала голос, пытаясь перекрыть шум и честно выполнить программу. До откровенных срывов уроков дело не доходило, но толку от усилий Людмилы Николаевны было чуть.

Нина такой судьбы не хотела. Теперь она поняла, что страсть к литературе была ошибочно принята за призвание. Из любви к чтению профессию не сошьешь, а тяги к преподаванию она не ощущала. Все чаще задумывалась о том, что нужно, пока не поздно, пойти в другой институт. Только куда? Может быть, и в самом деле поехать во Владивосток? Сережка Пастухов так расхваливал свой биофак… А пока, на всякий случай, не мешало бы сдать летнюю сессию.

Но до экзаменов дело не дошло. В начале мая пришло письмо от Веки. Она писала, тщательно подбирая выражения, чтобы не испугать своих девочек, о том, что Елизавета Евсеевна сильно больна. Приходит медсестра из поликлиники, делает уколы. Хорошо бы проконсультироваться с каким-нибудь хорошим специалистом…

Из скупых строчек было ясно, что дело обстоит крайне серьезно и Ольге Борисовне нужно немедленно ехать. До отпуска оставалось еще месяца полтора, и, главное, было неизвестно, как долго придется пробыть в Киеве.

Тогда Нина, ухватившись за возможность поставить точку на своем филологическом образовании, вызвалась ехать к бабушке. Мама поначалу пришла в ужас от таких речей (бросить институт! Да это совершенно немыслимо!), но Нине удалось ее убедить. Та, махнув рукой, согласилась. Она никогда не давила на своего благополучного ребенка, предоставляя дочери право выбора.

И Нина полетела к бабушкам. У нее была заготовлена легенда о том, почему она в конце учебного года оказалась на Украине: сдала сессию

досрочно и ее, как отличницу и умницу, направили на стажировку в киевский университет. Несмотря на очевидную бредовость этой версии, бабушки поверили. Или сделали вид, что поверили. Века, напуганная болезнью сестры, обрадовалась поддержке внучки. А Елизавете Евсеевне было так плохо, что у нее не хватало сил что-либо анализировать.

Несколько измененных клеток, спрятавшихся от скальпеля и устоявших перед лучевой терапией и химиопрепаратами, тайно размножились и проникли в здоровые органы и ткани. Метастазы расползались, оплетая паутиной пористую легочную ткань.

Елизавета Евсеевна задыхалась. Каждый вдох, каждый выдох давались ей с невероятным трудом. Помимо удушья, мучили боли: поначалу глухие и ноющие, они набирали силу, ненадолго отступая после инъекций промедола.

Нина вошла в большую комнату, где у настежь распахнутого окна стояла, опираясь на стол, любимая бабушка. Оконные стекла были все так же промыты до хрустального звона, на подоконнике стояли те же цветущие китайские розы и лилии, а с холма по-прежнему вздымалась в синее весеннее небо бело-голубая Андреевская церковь. И эти привычные и обыденные приметы всегдашней киевской жизни, казалось, еще сильнее подчеркивали ужас бабушкиного состояния. Она тяжело дышала, все силы отдавая таким простым и естественным движениям: вдох… выдох… вдох… выдох…

Елизавета Евсеевна с трудом повернула голову к Нине и встретилась с ней взглядом. И столько было в ее страдающих глазах любви, боли и тоски, что Нина будет помнить этот взгляд до своего последнего вздоха.

И потекли дни. И потекли ночи, наполненные заботами о бабушке: накормить — ну хоть немного, совсем чуть-чуть, вот, молодец… напоить — давай сделаем один глоток, не спеши, теперь еще один… вымыть — давай оботрем левую руку, так, молодец… теперь отдохнем немножко, и правую… а теперь причешемся, какая ты у меня красавица…

Удалось разыскать и привезти на такси светило онкологии для консультации. Надеялись на его визит как на чудо, которое вылечит бабушку и развеет ее болезнь как черный дым. Профессор долго осматривал больную, честно отрабатывая свой гонорар, стыдливо сунутый Векой в голубом авиаконверте. Врач был абсолютно невозмутим, повидав за свою долгую практику сотни умирающих больных и растерянных родственников. Рекомендации были все те же, знакомые: наркотические анальгетики (участковый врач выпишет), кокарбоксилаза (есть возможность достать?) и кислородные ингаляции.

Нина и без того два-три раза в день бегала вниз, в аптеку на Жданова, где ей за пять копеек наполняли подушку кислородом из голубого баллона. Бабушке после вдыхания кислорода через влажную марлю, надетую на черный респиратор, ненадолго становилось легче, но обе подушки к полуночи становились пустыми, и приходилось идти в дежурную аптеку на Верхний Вал. Нина бы в железных башмаках весь город обошла, если бы это могло помочь бабушке.

Века категорически запрещала внучке ходить по ночам одной, только в сопровождении дяди Миши или Гриши. Чаще всего получалось так, что Гриша перехватывал Нину почти у самого дома, и сонный дядя, безропотно провожающий Нину, отправлялся спать. Они шли по ночному городу почти не разговаривая. Тоска не разжимала свою стальную хватку, и Нина боялась, что если заговорит, слова тут же выльются в нескончаемые рыдания. Только просила Гришу приходить хотя бы через ночь, чтобы не спать потом на занятиях, тем более что сессия на носу.