Отражение во мгле
Шрифт:
— Что с тобой? — испуганно проговорила Светлая.
— Я не могу! — рыдая и мотая в истерике головой, выкрикивала Сабрина. — Ну не могу я! У меня может быть желание! Наверное, я даже способна полюбить! Но не рожать! Никогда у меня не будет детей! Из-за того, что они со мной сделали! Они отняли это у меня! Я пуста!
— Господи…
Охотница вдруг резко оттолкнула Марину, и в ее руке появился пистолет. Щелчок затвора. Сабрина озиралась по сторонам, будто искала в подвале, освещаемом лишь слабым лучом из трещины в стене, кого бы убить.
—
— Послушай, Марина, я должна тебе показать, как пользоваться пистолетом. А ты должна все быстро запомнить. И мы прикончим каждого, кто встанет у нас на пути. Ясно тебе?
— Не надо…
— Надо! — Голос Сабрины обрел прежнюю властность и твердость. — Дать новую жизнь мне не суждено, но отнимать я умею превосходно. Значит, такова моя миссия.
— Если вас смущают какие-то соображения этики и морали, — беспечным тоном вымолвил Жуковский, — то никому не навязываю. Приговор привести в исполнение могу и сам.
Селиверстов пристально смотрел ему в глаза, как будто изо всех сил старался разглядеть в них что-то, что позволило бы понять мотивы Андрея и саму его суть, от начала и до конца. Можно было лишь догадываться, каким ударом для искателя стало проявление второй личины человека, многие годы бывшего ему близким другом.
Степан Волков смотрел в сторону. Казалось, он занят сугубо своими планами на ближайшее будущее и то, что в этом подвале вот-вот должна была совершиться расправа, его совсем не интересует. Хотя что значит судьба индивидуума, когда Жуковский намерен взять на себя ответственность за судьбы всех, кто выжил в городе? А быть, может, и на всей земле?
Константин Ломака смотрел на Семена Паздеева. Тот совсем забился в угол. Похоже, пока шел сложный и эмоциональный разговор, Паздеев вовсе не спал, а лишь притворялся. Но теперь страх, обуявший этого человека, был вовсе не притворным. И Костя сейчас искренне жалел его. И корил себя за то, как жестоко обращался с Паздеевым, пока тот был у них в плену.
— Зачем? — спросил наконец Ломака, повернувшись к Жуковскому.
— Да просто он слишком много знает. Но это не единственная причина. Сейчас нам опасны не твари и даже не охотники. Он опасен. Он — помеха. Да и вообще, плохой он человек. — Андрей ухмыльнулся. — Помню, про таких когда-то говорили: в мирное время бесполезен, а в военное опасен. Зачем он нужен? С какой стати его жалеть?
Волков вдруг дернул головой и уставился на Жуковского с таким видом, будто получил неожиданное и весьма значимое известие.
— Что ты сказал? — спросил Степан.
— Я сказал, на кой черт вам его жалеть. Он бы нас жалеть не стал.
— Да нет… я не об этом, — задумчиво буркнул Волков, продолжая сверлить Жуковского взглядом.
— У тебя махорка еще есть? — внезапно и очень резко спросил Селиверстов у Степана.
— Да. А что?
— Сделай мне самокрутку, — проворчал Василий и двинулся к выходу из подвала.
Волков проводил его недоуменным взглядом, которым затем окинул
Наступила тишина. Только громкое сопение приговоренного к смерти заполняло пустоту.
— Мужики, — прохрипел Паздеев, — ну будет вам. Пошутили, попугали, и хватит. А?
— Конечно хватит. Хорошего понемногу, — беспощадно улыбнулся Жуковский. — Костя. Ломака!
— Чего, — будто в сомнамбулическом сне отозвался Константин.
— Тебе тоже лучше выйти.
— Ты уверен? — Ломаку распирала ненависть к Жуковскому, еще вчера безмерно уважаемому человеку.
— Уверен. Выходи.
Не зная, чем возразить и что вообще надо делать в такой ситуации, Костя ушел.
Волков и Селиверстов стояли на улице, почти по колено в снегу, и курили, глядя при этом в разные стороны. Шлем с затемненным стеклом свисал со свободной руки искателя. Вместо шлема он надел темные очки.
Выйдя на улицу, Константин пытался понять, чего же он сейчас хочет больше всего. Может, уговорить их спуститься в подвал и остановить Жуковского? Или дождаться, пока тот сделает свое дело, и возобновить совместные усилия по вызволению Марины из плена? А действительно ли Жуковский намерен помочь с этим? Как можно после всего, что они узнали, верить ему?
В подвале раздался глухой выстрел. Никто не вздрогнул. Селиверстов размахнулся и далеко швырнул летный шлем.
— Мы только что убили безоружного человека, мужики, — проворчал Ломака.
Волков обернулся.
— Мы? При чем тут мы?
— Убить можно действием либо бездействием.
— Тогда почему ты не там?
— Я не знаю… — Ломака вздохнул.
Из подвала неторопливо вышел Жуковский.
— Ну вот и все, теперь вернемся к нашим насущным делам, — сказал он бодрым голосом, словно и не лишал никого жизни.
Селиверстов резко обернулся к Андрею. Нельзя было разглядеть его глаза за темными очками, но догадаться о том, что это за взгляд, было нетрудно.
— Ну что ты, Вася, сверлишь меня так? — с наигранной трагичностью спросил Жуковский.
— А чего ты ждал?! — рявкнул Селиверстов.
— Осуждаешь?
— А это можно одобрить?!
— Тогда почему ты меня не остановил, а? Может, коллекционируешь моменты ощущения непоправимости, как с тем стариком, которого обезумевшая толпа выдавила из общины, а ты ничего не сделал, чтобы помешать?
— Как бы я размозжил тебе сейчас башку, падла!
— А стоит ли? — Жуковский продолжал демонстрировать спокойствие. — Может, просто ответишь, почему не помешал мне?
— Да потому что понимаю, к сожалению. Останься Паздеев жив, и, возможно, все было бы только хуже, как ты и говорил. Но черт возьми! Будь проклят тот, кто повел нас такой дорогой, где на распутье мы выбираем не между добром и злом, а между кровью и кровью!
— Таков наш мир…
— Чушь! Это все твои комбинации! Твои твари! Твои охотники! Твои жертвы! Твоя чертова игра с людьми!