Отражения нашего дома
Шрифт:
Знаю ли я вообще что-нибудь о своей бабушке?
– Нет, это слишком много. – Биби-джан отодвигает тарелку. На ней всего одно яйцо всмятку. Биби хочет встать. – Я все равно не голодная. – Слова превращаются в бормотание. Это уже не песня, а заезженная пластинка. – Где Ирина?
– Ну, съешь, пожалуйста, хоть немножечко. Ради меня. – Мадар широко улыбается и приглаживает непослушные бабушкины кудри. – Давай поедим вместе. – Она садится рядом с биби и отпивает чай из своей чашки. – Ну хоть выпей чего-нибудь. – Мадар придвигает к ней чашку чаю – единственное,
Биби смотрит на мадар, и в глазах на миг вспыхивает искра.
– Какая красивая девочка, – говорит она, садится и отпивает свой напиток.
Будь все как обычно, я бы постаралась поймать этот миг, сохранить его в памяти, как нестираемый файл.
Но сейчас далеко не все как обычно, и мне меньше всего на свете хочется ехать к падару.
– Может быть, – медленно говорю я, – мне лучше остаться здесь? В этом году. – Нет сил посмотреть на мадар или биби-джан. – Что-то меня немного лихорадит. Скажешь ему, что я побуду дома?
– Болеешь не болеешь, а он, я уверена, будет жда…
И снова в моем сознании как будто все куда-то соскальзывает. Единственный способ не упасть – это уцепиться за первое, что придет в голову. Злость.
– На самом деле и тебе, и ему все равно, где я буду. Разве тебе не нужно к чему-нибудь готовиться или что-то планировать?
– Сара! Именно сегодня! Ты серьезно? – Глаза мадар вспыхивают. Челюсть шевелится – она хочет сказать что-то еще. Но все-таки предпочитает промолчать и встает.
Я выглядываю в окно и потрясенно замираю. По всему заднему двору развешаны бамбуковые факелы, расставлены цветы. Чуть вдалеке блестит под летним солнышком бассейн. Я знаю, как много этот день значит для мамы, тетушек и дяди. Знаю, как они скучают по баба-джану. Я по нему тоже скучаю. Но мадар не знает, что я обучаю ее своему высшему боевому искусству: лучший способ избавиться от грусти – переключить ее на что-нибудь, от чего ты бесишься.
И тогда слезы уйдут.
Не благодарите. Мадар захлопывает дверь. Я наливаю себе чашку чая и сажусь рядом с биби-джан. Мы не говорим друг другу ни слова. Она снова ушла мыслями куда-то далеко и напевает себе под нос. Моя кошка вспрыгивает на диван и, потоптавшись, находит себе удобное местечко у меня на коленях. Я чешу ее за ушком, и кухня постепенно превращается в покинутые коридоры и затянутые паутиной люстры. Вместо утреннего солнца на небе восходит луна. Я моргаю раз, другой, но картинка не хочет исчезать.
Оборачиваюсь к биби. Ее рука лежит на ключице. От шеи к кончикам пальцев ползет, поднимаясь выше по руке, легкий дымок. Мне хочется спросить у нее: «Что случилось много лет назад? Ты убежала? Или побег не удался? Счастлива ли ты?»
Но вместо этого биби обращает на меня расплывчатый взор и спрашивает:
– Ки асти?
– Кто я? – шепчу в ответ. – А кто ты?
Биби-джан лишь моргает.
Поэтому я делаю то, что у меня получается лучше всего. Снимаю очки. Взъерошиваю волосы. Говорю: «Меня зовут Сара-джан».
У
Завязка всегда одинаковая. Обсуждение с самыми благими намерениями. Тщательная подготовка. Разговоры в групповых чатах. Потом долгожданный день наступает – и начинается.
– Я же говорила тебе принести кишмиш и панир. – Мадар щиплет себя за переносицу.
– Мне было некогда готовить, а на маленьком афганском рынке все закончилось. Поэтому накрывай на стол, будем есть чапли-кебаб. – Хала Гульнур смеется, столкнувшись с младшими детишками халы Назанин, Харуном и Мадиной, петляющими среди взрослых в вихре хохота.
Когда в наш маленький дом заявляются десять тетушек и один дядя, сразу становится тесно. А если добавить значительное количество детей и других гостей, дом трещит по швам.
Обычно мне такие мероприятия очень нравятся.
Но сейчас я вижу передо собой лишь свою юную бабушку, собравшуюся бежать из дома.
На наших семейных праздниках есть традиция: все, кто попадает в категорию колючих подростков, прямиком направляются в мою комнату и сидят там, прячась от общения, пока взрослые нас не хватятся. Именно это и происходит сейчас. Ко мне набилась куча народу. Плюхаюсь на кровать, пытаясь занять местечко поудобнее.
– Ребят, честное слово, я собралась помирать и останусь тут лежать навечно, так что подвиньтесь.
– Эй, поосторожнее, – ворчит Маттин, получив локтем под мышку.
Он разваливается и подгребает под себя обе подушки, а Амина и Айша – дочери халы Моджган – толкаются, отвоевывая кусочек места в изножье моей широкой кровати. Аман стоит, прислонившись к кроватному столбику, и приглаживает волосы пятерней.
Айша вздыхает:
– И кого же ты, Аман, хочешь тут впечатлить?
Щеки Амана вспыхивают:
– Просто стою, никого не трогаю.
– То есть позируешь с небрежным видом, глядя куда-то вдаль, – с усмешкой поддразнивает Амина.
Маттин фыркает:
– Он стал такой с тех пор, как девчонка в школе сказала ему, что ей нравится его челка.
Под дружный смех и возгласы «Ой-ой!», «Ха-ха, девчонка!» Аман выскакивает из комнаты.
– Пойду достану вам, болванам, чего-нибудь поесть.
– Принеси мне запеченных зити, – кричит вдогонку Амина. Маттин толкает ее ногами, и она скатывается на пол. – Маттин, если ты хоть немножко сотрешь мне тональный крем, пеняй на себя.
У меня глаза лезут на лоб аж до самого затылка. Хватаюсь ладонями за щеки.
– Объясните, будьте добры, чего вы все завалились в мою комнату?
– Да ладно тебе. – Айша, глядя в мое зеркало, поправляет прямые каштановые волосы. Зелеными глазами ловит мой взгляд в отражении. – Твоя комната – единственное место, где можно спастись от тетушек.
Амина откидывает волосы за спину и кивает. Вытирает уголок глаза, стараясь не испортить подводку.
– И, кстати, это мы должны тебя спросить, что ты здесь делаешь. Разве тебе не надо ехать к папе?