Отречение
Шрифт:
— верно, тоже подружки учили, — крепко прижмуривает глаза. Ей почти не больно и скоро становится легко. После они лежат, обнявшись и жарко дыша, ни тот ни другой еще ничего толком не понявши, но им хорошо и будет хорошо всю жизнь, двум детям, узнавшим любовь впервые и только после освятившего ее венца, в чем была (Дмитрий, конечно, ни днесь, ни после не задумывается об этом), помимо всех политических расчетов и интриг, житейская мудрость владыки Алексия.
Скоро придут швырять горшки в дверь, пир будет вестись своим побытом, будет здравствовать князя Дмитрия протопоп Митяй и до
А совершитель всего сего стоит сейчас на молитве в моленном покое своем и, отвлекаясь от священных слов, прикидывает, когда возможно сказать Дмитрию о сугубых надобностях государства, и первой из них — строительстве взамен сгоревшей крепости каменного Кремника. Ибо он ждет иных, грозных событий и хочет приуготовить к ним заранее новую столицу Руси.
ГЛАВА 47
На углу Рядятиной строили новую церкву. Осиф Варфоломеич постоял, задравши голову, не мог не постоять!
День был тепел, мороз отдало, протаяли кровли, и с бахромчатой стеклянной череды сосулек звонко опадала частая капель. Птицы уже дрались меж собой, выхватывая клочки шерсти и ветоши — ладили гнезда.
Мастеры вздымали камень на своды — хранящий еще холод зимы ржавый рыхлый ильменский известняк. Вмазывали рядами плинфу.
«По-старому кладут!» — радуясь невесть чему, думал боярин. Он стоял, уперев руки в боки, ферязь с откинутым алым воротом, застегнутая у горла костяною запоной и распахнутая, свободно свисала с плеч. Задирая голову, едва не сронил щегольскую, с бобровым околышем высокую шапку.
Подошли двое шильников, весело, чуть нахально окликнули боярина:
— Наше — Олфоромеицю! Слыхали, молодчов наймуешь?
Мужики стояли вольно, обнявшись. В одном боярин узнал красавца Птаху Торопа, другой был ему неведом.
— Чо ли в поход, на Волгу? — уточнил Тороп. — Слыхом земля полнитце!
Осиф Варфоломеич недовольно свел брови, пожал плечами, словно бы говоря: не знаю, мол!
— Да брось ты, боярин! — отверг Тороп, лениво поигрывая голосом: — Уже весь Новый Город на дыбах! Полтораста никак альбо двести ушкуев готовишь! Цего там! Ай ненадобны стали? Словно бы нас, таких, нынце и не берут?
Осиф Варфоломеич сопел, не решивши пока, что рещи.
— Видал меня в дели! — напирал Тороп. — За Камень с тобою ходили, ну!
— Ладно! — вымолвил наконец Осиф Варфоломеич. — Приходите ко мне во двор, потолкуем!
— Дозволь тогда каку серебряницу на разживу! — обрадованно продолжал Птаха, торопясь закрепить успех.
Осиф Варфоломеич порылся в кошеле, достал было несколько стертых кожаных бел.
— Да уж не жадничай, боярин! — возразил Тороп, глядючи на него с прищуром и словно невзначай загораживая проход. Осиф Варфоломеич, ворча, достал рубленую половину гривны. Отмотавшись наконец от мужиков, пошел берегом.
Широкая промоина посереди Волхова расширилась, съедая береговой припай. У низкого моста, у лодей, возились плотники. Густо тек дух смолы, смолили все, почитай, торопились
— Баяли, будут у Онцифора!
— Ин добро!
По Великой прошел вдоль высоких тынов, за которыми проглядывали только верха теремные. Впрочем, в отверстые ворота и здесь было видимо деловое кишение: готовились к весне, к торгу, к первым торговым лодьям, к орамой страде. Обросшие кони чесались о вереи ворот. Пробегала челядь.
Боярин шел опрятно — не замочить бы дорогих тимовых сапогов, обходил лужи, налитые на бревенчатом настиле там и сям (непротаявший лед не давал уходить влаге). Весной пахло, весной! Он взглядывал вдаль, где нежною, в дымке, голубой лазорью светило весеннее прозрачное небо, приманчиво далекое над уже потемнелыми, сбросившими иней и снег прутьями садов. И виделись высокие медноствольные боры на ярах, синяя вода рек, чужие города, Камень со сбегающими с оснеженных вершин потоками, с настороженной чащобою, откуда могла прилететь вогульская оперенная стрела… Весною и старого старика тянет вдаль!
Василий Федорыч с Александром Обакумовичем уже ждали припозднившего боярина. Александр соколом стоял в воротах Онцифоровой усадьбы, выглядывал, а Василий был в тереме. Поздоровались.
— Рад старик, цто к ему зашли! — сообщил Александр, усмехаясь невесть чему, а больше своему здоровью, весне, молодости.
Поднялись на высокое двоевсходное крыльцо. Онцифор Лукин сидел на лавке, беседуя. Привстал. Хитрые морщинки побежали от глаз.
— Вняли? — Сказал. Пошел встречу. Обнялись, перецеловались все трое. Расторопная девка тотчас внесла кувшин, чарки темного серебра и закусь: хорошую рыбу на деревянной тарели, грибы, брусницу, заедки. Налили белого меду, выпили.
— Не будет того, как с нашими молодчами пять лет тому? — прищурясь, спросил Онцифор.
— Того не будет! — весело отверг Александр. — Да ведь не всякую рвань берем с собою! Эко, рты раззявили: бражничали под самым Нижним да Костромой… А бесермен подвинуть давно надобно! Да и нижегороцки купчи зачванились: с той поры, как Митрий Кстиныч на великом столе сидел, нашему новогороцкому гостю торговому и вовсе пути не дают!
— Хочешь, Олександр, дам тебе молодчов из той самой «рвани»? — прервал Онцифор. — Про Еску Ляда и Гридю Креня слыхал? Из ихней ватаги мало кого и спаслось!
— Мне Еска ведом, — отозвался Василий Федорыч, доныне молчавший — На Мурман ходили с ним. Каку беду — за неделю чует мужик! Шли с Груманта. Всем нисьто, а Ляд: чую, мол, норвеги тута, чую, и всё! Заставил мористее взять и оборудиться всема. Ну и прошли, миновали! А те, после вызнал, на Пялице-реке стояли, наших стерегли, так-то!
Онцифор только кивал:
— Ну! Дак он и от Митрия Кстиныця ушел! Накануне поднялси, чуяло сердце, бает! И тех-то хотел упредить, в главной ватаге, да их уже всех повязали и повезли молодчов!