Отрицательная Жизель (сборник)
Шрифт:
Аванес не хотел, чтобы Любка уезжала. Было начало лета, они с Любкой крутили любовь. Он ревновал к брату, к Арчику, требовал от Любки верности. А она посмеивалась, нарочно дразнила его. На вечеринках целовалась с Арчем, говорила: «Ой, я вас все время путаю». Пылкого Аванеса Любка довела до бешенства чувств. Ходила в синяках, а все смеялась. И не поймешь никогда, что у нее по-настоящему, а что игра.
А потом все погасло, и Любка переметнулась. Появился новый — Пашка-боксер. Силач и рожа. По Любкиным законам: «Не нравится — прощай!» Аванес мог больше на Любкины вечеринки не приходить. Но Арчик издевался: «Ты что — уж не врезался
«Так ночуют парни у Любки или нет?» — думала Майка, тоненькая девчонка из Любкиной компании, слушая рассказ Пузыря, выкрики Вырепенникова и Аванеса. Вроде бы вопрос прояснялся в положительную сторону — ночуют, но полной уверенности не было. «Ночуют — не ночуют» — тут было не только жгучее Майкино любопытство к неизведанному, но уже влекущему. Тут был деловой интерес: Майка прекрасно понимала, что от выяснения этого вопроса зависит судьба Любкиных вечеров. А Майка очень дорожила этими вечерами. Не только из-за мальчишек или из-за Арча, в которого, думалось ей, она влюблена, а потому, что у Любки ей интересно. Любка всегда что-нибудь выдумывала такое, особенное. И хоть родители строго-настрого запретили Майе ходить к Любке, она тайком ходила.
А вечера… Взять хоть Любкину лотерею, когда мальчишки разыгрывали девчонок или девчонки мальчишек… Или гадание с блюдцем… Ведь блюдце действительно отвечало на вопросы, не само блюдце, конечно, а дух, которого они вызывали. Дух умершего знаменитого человека. Только непременно настоящего, который жил, а не выдуманного. Майка верила в духа, потому что предсказания сбывались. Уже проверено. Вызвали императрицу Екатерину, и она предсказала Майке порку. Майку сроду не пороли. А тут отец пришел пьяный, а мать и бухни от большого ума, что Майка ходила к Любке. Отец снял ремень и отвозил дочь, как маленькую, хотя мать хватала его за руки и на весь дом кричала: «Убивают!» Вот сбылось. И у Ляльки тоже сбылось. Кутузов сказал ей неприличное — и это самое случилось с ней в ГУМе в очереди за сапогами. А Любке кто-то из великих русских писателей — Майка позабыла кто — предсказал, что ее похитят цыгане. Это, конечно, не сбудется, и Любка не ребенок, да и цыганских таборов больше нет. Но промашка одного из духов не разочаровала Майку — не надо было спрашивать у писателей, они, известно, все врут.
В середине зала над рядами поднялась бледная рука. Встала старушка с трясущейся головой. «А этой чем я насолила?» — подумала Любка. Старушка слабым голосом попросила разрешения говорить с места.
— Мне бы хотелось сказать об этой девушке. Я учительница, бывшая учительница. Я живу в этом же подъезде. И вот летом, не этим летом, а вообще, каждое лето, много лет подряд…
«Запуталась, — подумал Заломив, — что она хочет?»
— …каждое лето, в жару, в пыль, как выйду из дому, так вижу эту девочку — играет на тротуаре. Сначала была маленькая, потом постарше, — с куклой, игрушками или мелом рисует. Все дети на даче, в деревне, в пионерлагерях. А Люба все тут — на горячем асфальте…
И старушка, так и не сказав дела, опустилась на скамью, будто исчезла. Слова ее слышали немногие, да и кто слышал, не понял — при чем тут лето, асфальт, жара?
— Прошу слова! — крикнула Кукшина запальчиво, будто давно и безуспешно добивалась права высказаться. — Я хочу
Кукшина наставила указательный палец на Любку:
— Ответьте мне, гражданка Люба, на такой вопрос: мы строим коммунизм, а вы чем занимаетесь?
Любка поглядела на нее растерянно и пожала плечами:
— Пожалуйста, стройте, я вам не мешаю…
Из зала раздался голос:
— Как это — не мешаешь? Именно, что мешаешь!
Кукшина не слушала ни Любкиного ответа, ни этой реплики.
— Значит, так: мы строим, а такие, как ты… а вы хотите прийти на готовенькое?..
Заломин прервал Кукшину — неправильная постановка и демагогия, сказал он, нельзя пугать людей коммунизмом. К тому же уводит в сторону от дела. Кукшина, недовольно ворча, села.
На задней скамейке откликались на каждое выступление, откровенно веселились. Один Валька не принимал участия в веселье: не острил, не скалил зубы, не толкал в бок товарищей. Он то слушал, то не слушал и, не отрываясь, смотрел на Любку. Временами на него накатывал страх. Он не знал, что может сделать с Любкой этот суд, но слышал, как угрожали ей, и боялся: а вдруг правда выбросят вон из Москвы, отправят на Север?
Будь Валька здоров, как Пашка, и красив, как Аванес, он не боялся бы и не грустил. Ну, выселят. А он тотчас за ней: «Прошу руку и сердце, отдаю всего себя», или как там говорится. Или просто, от души: «Не могу без тебя ни одного дня жить».
Но Валька кругом урод: хромой, заикается, уши торчат, как все равно ручки у сахарницы. В лице никакой симпатии. В Любкиной компании он держится крепко, его уважают, потому что он музыкант. Играет на аккордеоне и на гитаре, музыку к словам подбирает и даже может сам сочинять слова.
К Любке он в жизни не прикасался. Молча страдал, когда парни играли с ней, когда она дразнила — целовалась при всех то с одним, то с другим.
Валька знал — никогда не обожжет его Любка поцелуем. Никогда не сорвутся и не покатятся их сердца вместе, как звезды по ночному небу. Другом он ей был верным, настоящим. Но она и не думала об этом. Впрочем, ему одному она призналась, что про балет всем наврала — не училась она в балете, а видела разные танцы по телевизору, в кино и перенимала. Просто ловкая была перенимать. Все-таки это дружба — утешал себя Валька. Открываются ведь только Друзьям.
Зато Валька мог песни про нее сочинять, а они — нет. Вот и сейчас минутами уплывало все — скамьи со старухами, судьи за столом, слова, смех, шум. И возникала музыка. Начинала выпеваться веселая песенка про его, Валькину, грустную долю.
Ах, Любка… Люба, Любочка. Знает ли она про его любовь? Конечно, знает. Ах, Любка, Люба, Любочка — коротенькая юбочка… Ножками своими играет. Красоту их показывает. Ах, Любка, Люба, Любочка, коротенькая юбочка, коротенькая юбочка, высокий каблучок… И кто тобой любуется больше, чем я? Никто!
Но как трудно ему было смотреть на Любку, когда она танцевала с кем-нибудь, не с ним, никогда она не будет с ним. Или когда затевала это свое американское представление, он забыл, как оно называется. Волны ходили по Любкиному телу от затылка до пяток, руки колыхались, как водоросли в реке, и каждая жилка играла в ней, отзываясь на музыку. Глаза она прикрывала и вроде бы забывала обо всем, обо всех. А они с ума сходили от нее, и кто-нибудь, не выдержав, вскакивал — и к ней, она ж убегала, сердилась и долго дулась на того, кто ей помешал.