Отрицательная Жизель (сборник)
Шрифт:
А он, Валька, должен был менять пластинки на проигрывателе да еще направлять на нее свет — то красный, то желтый, то зеленый из сигнального фонаря, старого военного трофея, забытого здесь давно кем-то из гостей Прасковьи Егоровны.
Понимают ли ребята, что Любка хороша? Ведь так посмотреть — ничуть и не красива. А встанет, а пройдется, а руку поднимет… Хороша, хороша! Как там сочинилось?.. Коротенькая юбочка, высокий каблучок… Нет — веселый каблучок… Коротенькая юбочка, веселый каблучок. Ходил за Любкой Витечка, ходил за Любкой Гришенька, ходил за Любкой Ванечка… и Валька-дурачок… Валька-то видит, что Любка хороша, а они?
Вон
Валька все видит. Все он знает про них, все-все.
…Ходил за Любкой Пашенька… Ходил за Любкой Гришенька… И Валька-дурачок. А потом гитара, одна гитара — та-та-та-там, та-та-та-там, там-там, та-та-та-там!
Музыка играла в Вальке. Музыка плескалась у Любкиных ног, омывала Любку, поднимала Любку — несла по волнам.
Только Любка об этом ничего не знала.
Выступали еще пенсионеры-общественники. Осуждали Любку, стыдили, пробуждали в ней совесть, призывали к порядку. Некоторые обращались к Прасковье Егоровне — мать отвечает за дочь. Хоть дочери исполнилось восемнадцать, но ведь известно, что сбилась она с пути давно. Где ж была мать? Куда она глядела?
Когда обращались к матери, Любка тихонько толкала ее, Прасковья просыпалась, включалась в разговор: «да-да», «а как же», «ваша правда», «чего ж теперь?»
«Доработалась в своей шашлычной до полной потери…» — подумал Заломин, не заканчивая даже мысль. И так ясно — потеряла она все. Зыбится у нее под ногами — вот-вот затянет совсем.
Пожалуй, пора кончать — поздно, материалу хватает, высказались многие, не только соседи. Но у Заломина было странное чувство: будто не сделано что-то важное, не сказано о чем-то главном.
Когда выступала старушка учительница, он тоже вспомнил два случая. Однажды в жаркий летний день, когда три назад, проходил он мимо дома, где живут Сапожниковы, и в настежь раскрытом окне второго этажа увидел двух девчонок. Одна, белокурая, лежала поперек подоконника, положив лохматую голову на скрещенные руки, другая — маленькая, черноволосая — сидела, подтянув колени к подбородку. Обе были почти голыми. Солнце секло их горячими лучами.
— Эй, дядька! — крикнули ему из окна. — Иди к нам загорать!
Заломин поднял голову и молча погрозил девчонкам.
— Ой, да он старый! — взвизгнули наверху: — Не грозись, дедушка, ты нам не нужен…
«Ну паршивки, ну поганки», — думал Заломин по дороге домой. Девчонки, конечно, были паршивки, но они больше насмешили его, чем возмутили.
Другой случай — уже посерьезнее — был прошлой осенью, в конце сентября. Еще стояла теплая погода. Они с женой вышли перед сном пройтись. Вечер был хорош, но уже холодало. Было что-то около десяти, фонари зажглись. Народу на бульваре было много — теперь ведь пожилые взяли привычку гулять перед сном, кислороду набираться.
Заломин увидел: впереди возле скамейки толпятся. Неужели все еще в домино стучат? Сказал жене — подойду взгляну. Она ходит медленно, ноги плохие. Подошел и видит — на пустой скамейке спит сидя обмякшая Любка: щекой лежит на
Заломин подошел, потряс Любку за плечо. Она открыла глаза, села: «Отстань, не пойду, говорят вам, не пойду, пошли вы…» Заломин не отпускал: «Поднимайся, поднимайся, поздно, домой пора, темно…» Любка стала отталкивать его руку и ругаться. «Слушайте, оставьте девушку», — сказал строго молодой мужчина, за которого держалась беременная женщина. «Стыдно, вы ей в отцы годитесь», — пропищала маленькая кривобокая старушка. Хорошо, подошла жена, сказала: «Люба, давай мы тебе поможем, поздно уже, вставай, пошли», и Любка сдалась. Они повели ее вдвоем, и долго еще догонял их, свербил в ушах визгливый голос: «Народят, распустят до полной срамоты, а потом под ручки водят!»
Когда Заломин вызвал Любку первый раз по заявлению соседей, он напомнил ей этот случай. Она сказала: ничего особенного, пошла в кафе с двумя не то чтоб с незнакомыми, но и не совсем знакомыми. Пили разное, хуже нет так пить. Когда вышли, она хотела домой, а они ее потащили куда-то. Она упиралась, стала браниться, они взяли да ушли, оставили ее на бульваре. Развезло ее, вот и все. Что особенного?
Об этом факте из Любкиной жизни Заломин тут не говорил. Может, вправду забыл, может, хотел забыть — хватало бесчинств и без этого.
Любка устала — устала сидеть, устала слушать. Она уже не чувствовала себя артисткой на сцене. Очень хотелось встать и уйти. Но уйти было нельзя. Только мысли ее разбредались, куда хотели. Вдруг вспомнился совсем ни к месту недавний случай — забавный, даже смешной.
По пятницам Любка с Прасковьей ходили в Чернышевские бани. Баня была Прасковьиной причудой — ванной она брезговала. Любка привыкла к бане с детства и тоже полюбила банное мытье. Все вещества в ней обновлялись в этот вечер.
В прошлую пятницу, выйдя из мыльной следом за матерью, Любка задержалась у потускневшего зеркала на пути в раздевалку и посмотрела на себя удивленно. Это была она и не она. До скрипа намытое розовое тело блестело в дрожащих прозрачных каплях. Колени, ступни, уши, щеки горели алым пламенем. Любка подняла руку и провела по мокрым волосам, натянутым со лба к затылку, тронула тугой узелок, заколотый двумя шпильками, и усмехнулась — совсем деревенская девка. И вдруг замерла в ужасе, аж пупырышки пошли по телу… Рядом с ее бело-розовым сияющим отражением возник образ костлявой старухи — сморщенные отвисшие груди, синеватая кожа, узластые суставы. Седая голова с пролысью тряслась, уставив в Любку черные глазницы. Вдруг запавший рот приоткрылся, и старуха сказала простуженным голосом:
— На красоту свою залюбовалась?
И тут же Любка узнала старую банщицу.
— Нет, я некрасивая, — сказала Любка просто.
— Некрасивая, а скусная, — ухмыльнулась старуха, дернула шнурок на шее, вытащила спрятанный под мышкой клеенчатый мешочек, достала папиросу и зажигалку. — Муж-то небось любит?
Любка только собралась ответить, что не замужем, как старуха добавила:
— А родишь ты, милая, легко. Первенького — мальчишку. Вот увидишь, попомнишь меня тогда. Только не говори никому, молчи, а то не сбудется. Умолчишь?