Отрочество
Шрифт:
Сквозь открытые двери теплушки было видно лицо Аркаши. Глаза у него были отчаянные.
— Мамочка, осторожней! — крикнул Аркаша, когда они добежали до конца перрона.
Там, где был конец перрона, — открытое, не заслоненное крышей, стояло солнце. Блестели рельсы, и песок, раскаленный добела, казался похожим на снег. Поезд мелькнул впереди, изогнувшись, как запятая, и скрылся.
Тогда мама вскрикнула громко и до того страшно, что Даня испугался и заплакал. Мама словно проснулась, вытерла
…Аркаша был убит в марте сорок второго года под Смоленском. Дома никто — ни Даня, ни папа — не смел говорить при маме о брате.
Но вот на другой год после окончания войны, в день Победы, ее пригласили в школу. Там было торжественное заседание. После речи директора открыли белую мраморную доску, вделанную в стену актового зала. На ней было выгравировано золотыми буквами:
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ,
ОТДАВШИМ ЖИЗНЬ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ!
Под сталинскими словами стоял длинный список имен. Среди них был Аркадий Яковлев, сержант танковых войск.
Вернувшись из школы, мать расплакалась, кажется в первый раз с того дня.
Может быть, после этого ей сделалось легче? Она изредка стала упоминать имя старшего сына и повесила у себя над кроватью его фотографию.
Упершись в стену обеими ладонями, младший Яковлев внимательно рассматривал фотографию брата.
Прямо ему в глаза глядели серые, под темными густыми бровями, внимательные и почему-то немного грустные глаза Аркаши.
Он был снят в своем праздничном пиджаке, и галстук у него был завязан так аккуратно, как могла завязать его только мама, отправляя сына сниматься.
«Она любила Аркашу больше меня, — подумал Даня. — Да и понятно: он ведь был гораздо лучше меня, такой, как надо. Учился здорово, на баяне играл, был храбрым, маме дрова колол… Эх, если бы он был жив, вот кто выручил бы в тяжелую минуту! Ему бы все можно было рассказать — и про учебники и про мешок!..»
В передней что-то звучно щелкнуло. Он вздрогнул и отошел подальше от фотографии. Скрипнула дверь парадной. Это мама вернулась домой… Снимает калоши, вешает пальто.
А может быть, не она, а соседка? Нет, она…
Он узнает ее шаг и тяжелое, словно запертое в горле, дыхание. Наверно, с трудом поднималась по лестнице, таща набитую до краев кошелку.
Тихонько открылась дверь комнаты. Мать вошла, положила на столик, стоящий в углу, кошелку с покупками и, вместо того чтобы сказать «пришел?», или «здравствуй», или «ты разогрел себе супу?», спросила, все еще тяжело дыша:
— Что случилось, а?
Он был сражен.
Можно было, конечно, привыкнуть к этому. Ему стоило возвратиться домой с какой-нибудь нехорошей новостью, как она тотчас же
Его одновременно и удивляло то, что она говорила так, и раздражало до крайности.
— Что случилось? — спросила она и на этот раз.
И взгляд ее был насторожен, не выражая ни жалости, ни сочувствия, а только покорность бедствиям, которые он ей принес с собой.
Он не ответил.
Она, все еще задыхаясь, ушла на кухню и скоро вернулась с тарелкой горячего супа. Сказала:
— Садись… Или обедать ты тоже не хочешь? — и опять ушла, не дождавшись его ответа.
Он присел к столу и стал есть.
От горячего супа, от пережитого волнения, от того, что он нынче так рано встал, ему вдруг захотелось спать.
Дрёма тихонько прошла по ногам мурашками, загудела в ушах равномерным мягким гулом. Он с трудом подносил совсем уже вялой от сна рукой горячую ложку ко рту, удивляясь тому, что все еще ест.
Она возвратилась из кухни и поставила перед ним тарелку с картошкой. Он съел картошку.
— Будешь кисель? — спросила она сурово.
Он не ответил. Она поставила перед ним блюдце с киселем.
Когда он доел кисель, она спросила его:
— Ты сыт? — и достала из-под подушки странного вида открытку. — На, получай! — сказала она. — Получай!.. Не знаю, как скрыть от отца. Он этого, бедный, не перенесет.
Обмирая, он взял открытку из рук дрожавшей от гнева и горя матери.
Это было оповещение из районной библиотеки. Ему предлагалось немедленно возвратить библиотечные книги:
1) Ферсман «Занимательная минералогия»,
2) Арсеньев «В дебрях Уссурийского края»,
3) Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан».
Все три книги лежали в пропавшем портфеле.
«В случае вашей неявки дело будет передано прокурору», — гласила открытка.
— Дело будет передано прокурору. Ты понял? — зловеще спросила мать.
Закон, всевидящий и всезнающий, постучал в их дверь в обличии почтальона и вручил ей эту открытку.
— Нет, ты не понял! — сказала мать.
Она стояла вся бледная, с открыткой в руках, ожидая его объяснений, чтобы расплакаться.
Он сказал небрежно:
— Мама, ты всегда устраиваешь трагедии. Это же обыкновенное напоминание! Так полагается. Многие читатели получают точно такие же открытки. Завтра я обязательно возвращу им книги.
— Много людей получают такие открытки, повестки от прокурора? — с удивлением спросила мать. — На этой лестнице живет еще несколько мальчиков, но никто такой открытки не получал. Я спрашивала у почтальона…
— Ах, мама, — сказал он усталым голосом, — ты все про свое… Мама, тебя опять вызывают в школу.