Отрок московский

Русанов Владислав Адольфович

Никите захотелось просто утереть нос Улану. Пускай знает, что не один он тут охотиться умеет.

– Я сбегаю, погляжу! – негромко сказал он литвину.

Вилкас кивнул, безоговорочно отпуская Никиту. Во-первых, он не боялся за друга, потому что видел его в драке и считал одним из лучших бойцов от Волги до Вислы. А во-вторых, не собирался вмешиваться в охоту. Осторожно подкрадываться к добыче он так и не выучился – нет-нет да сучок треснет под ногой или чихнуть захочется так сильно, что прямо спасу нет. Вот в охоте на медведя Вилкас со своей силищей был бы незаменим. Но

для тетерева важнее легкая походка. Он только перевел жмудка на шаг, чтобы Никите не пришлось слишком уж быстро гнаться.

Приблизившись к укрытой елями поляне, парень сразу понял собственную ошибку. И выругал себя. Ведь можно было издали сообразить, что к чему. Тоже мне, охотник! Принять ворона за тетерева.

Правда, ворон, сидящий на ветке и деловито точащий клюв об кору, чуточку не был похож на привычных Никите иссиня-черных птиц. Больше, что ли? Присмотревшись, парень понял: нет, толще! Потому и не улетел далеко, а лишь приподнялся над сосной и тут же тяжело опустился на прогнувшуюся под его тяжестью ветвь.

В животе Никиты похолодело. Несмотря на молодость, он хорошо знал, отчего посреди зимы вороны обжираются так, что летать лень. Вспомнилась деревня на Смоленской дороге.

Неужели и здесь что-то похожее произошло?

Есть ли где-то место на многострадальной Русской земле, где можно не опасаться врага – когда захватчика чужеземного, а когда и своего? Когда перестанет литься кровь, плакать жены и матери? Или это Господь проверяет народ на крепость и силу духа?

Никита, осторожно ступая, вернулся, глянул на Вилкаса. Литвин, по обыкновению, напевал под нос песенку, бросив поводья на шею пегому.

Быстрым движением парень приложил палец к губам: тихо, мол! А потом поманил друга.

Вилкас, кажется, понял все без слов. Напряглись, а потом расслабились могучие плечи, готовясь к драке. Здоровяк спешился, вытащил из петли тяжелую палицу, которую предпочитал любому другому оружию, сунул кисть в темляк и дальше пошел, ведя коня в поводу и внимательно озираясь.

Никита терпеливо дожидался его, стоя на одном месте и продолжая наблюдать за воронами. Птицы вели себя спокойно, не выказывая страха. Видно, улетели от падали только потому, что ни кусочка больше проглотить не в силах.

Может, там волки лося задрали?

– Что? – одними губами спросил Вилкас.

Его коню, похоже, передалось настроение хозяина. Жмудок не пытался заржать или фыркнуть, только косил большим дымчато-лиловым глазом.

– Сам погляди! – ответил Никита, тыкая пальцем в воронов.

Литвин скривился.

– Я так понял, ты посмотреть хочешь?

– Ага…

– Один раз уже посмотрели.

– Ну посмотрели… Что ж, теперь труса праздновать?

– Я не боюсь! – вспыхнул Вилкас.

– А я тебя и не виню. Это я боюсь. Боюсь, но пойти посмотреть надо. Иначе совесть загрызет потом.

– Совесть? Да уж… Она такая. Поедом съест… Ну идем, друг.

Вилкас кинул повод на кривую ветку.

Вдвоем тихонько пошли, стараясь не тревожить заснеженный лапник, прислушиваясь и держа оружие наготове. Никита мысленно потянулся к домовому, мирно дремлющему у него за пазухой, но «дедушко»

молчал. Он вообще перестал разговаривать с парнем после того дня, как они повстречались с Финном и Любославом. И по ночам выбирался из куклы очень редко. Только чтобы проглотить пару крошек хлеба. Или обиделся на что-то, или устал от долгого путешествия. Домовые, они привыкли в тепле жить, за печкой да по сусекам, любят молоко и мед. А тут что? Сухие корки, мороз, ночевки у костра в лесу. Не помер бы… Никите, с одной стороны, было жаль «дедушку», вынужденного скитаться вдалеке от родного очага, а с другой стороны – он уже привык к нему. Да и куда домового денешь? В чужую избу отдать? Так там свой хозяин есть. Это если вдруг наткнешься на людей, новоселье справляющих…

– Кажись, вижу! – шепнул Вилкас.

Он показал пальцем в просвет между раскидистыми елями.

Огненно-рыжий сполох метнулся через поляну. Никита вскинул лук, натягивая тетиву до щеки, и только потом сообразил, что это лисица. Сердце колотилось, как бешеное. Парень опустил оружие, зачерпнул пригоршню снега и обтер лоб и щеки.

– Ты чего? – удивился литвин.

– Сам не знаю… Дерганый стал. Устал, наверное. – Парень вздохнул, поёжился. – Пойдем, посмотрим?

– Идем!

При их приближении несколько зверьков молнией метнулись с поляны. Куницы, скорее всего. Четыре ворона лениво перепорхнули подальше, посматривая на людей осоловевшими глазами. Еще с десяток птиц сидело на деревьях.

Никита задумчиво уставился на испещренный следами снег. По всей видимости, здесь перебывали падальщики со всех окрестностей. За исключением волков.

Три пятна от костровищ. Два ряда мертвых тел.

И еще один труп, привязанный к березке.

Он-то и заинтересовал Никиту больше, чем остальные.

Еще издали мертвец показался знакомым. Разворот плеч, ровная борода. Правда, сейчас ее покрывала смерзшаяся сосульками кровь.

– Илья Приснославич… – прошептал парень. – Вот не думал, не гадал свидеться.

– Это тот смоленский воевода, что тверичам повстречался, – сказал Вилкас. И присвистнул. – Ты гляди, чем его!

Но ученик Горазда и сам уже узнал свое любимое оружие – кинжалы-теча.

Он подошел, стараясь не смотреть в залитое потеками крови, кое-где расклеванное лицо Ильи. Взялся за рукоятки, потянул. Сталь намертво заклинилась в древесине. Кинжалы не сдвинулись ни на волосок.

– Дай-ка я! – Литвин уважительно, но настойчиво оттеснил парня плечом, захватил широкими ладонями утонувшие в них рукояти. Крякнул и вырвал.

Никита ожидал, что голова воеводы сейчас безжизненно упадет на грудь, но она не шелохнулась.

«Замерзла!»

– Откуда же они тут? – удивился Вилкас, протягивая теча Никите.

– Да с собой, видать, возил. – Парень принял оружие, обтер клинки снегом и замер, раздумывая, сунуть за пояс или упрятать в мешок.

– Тебя искал, – кивнул литвин.

– Да. Искал меня. А нашел…

– Кого?

– Смерть свою нашел, – вздохнул Никита.

– Это точно… И, похоже, все смоляне с ним. Поглядеть бы, с кем они сцепились. Из-за чего, мы все равно не узнаем.