Отшельник
Шрифт:
Вот и не спешит князь к Москве, несмотря на приглашение Шемяки и твёрдое обещание добровольно уступить власть. А нужна ли Борису та власть? Нет уж, пусть Казимир её берёт, авось лопнет ненасытная утроба от излишне большого куска. А там можно… да много что можно — беглый митрополит московский, прибившийся к тверичам, соловьём заливается, напевая сладкие песни о прекрасном будущем. Главное, не торопиться.
Ну и не торопились, особенно после взятия приступом второго по счёту монастыря, славившегося на все окрестные земли ставлеными и варёными медами. Иные бочки аж при самом Иване Калите в погреба
— Ты мне вот что скажи, отче, — Борис Александрович с хитрым прищуром смотрел на беглого митрополита. — Вот утёк ты из Москвы, а дальше что?
Иона скривился, будто хватил уксуса вместо доброй романеи:
— Но ты же, князь, замолвишь за меня слово перед Казимиром?
Борис усмехнулся:
— На Киев нацелился?
— А почему бы нет? — оскорблённым тоном заявил митрополит. — Оттуда пошла вера православная на Русь, и я, как…
— Как самозванец, — пьяно засмеялся князь.
Иона засопел и нахмурился — Борис Александрович ударил по больному месту. Всё дело в том, что митрополитом он был и в самом деле не вполне законным, выбранным решением Великого Князя Московского вопреки воле Царьградского Патриарха. И совсем даже не Московским, а Киевским и всея Руси. Но тот Киев… мало, что под Литвой, так он деревня деревней из трёх десятков домов, и тощие козы пасутся на остатках былого величия. Сейчас, правда, выбирать не из чего. Оставаться в Москве — смерти подобно. Не простят ему поддержку Шемяки, как есть не простят.
— Молчишь? — продолжил Борис. — Ну и правильно, вот и молчи, а то уже столько наговорил, что на кол трижды сажать можно.
— Я наговорил?
— Али позабыл давешний разговор? Держи чарку, авось вспомнишь.
И тут у Ионы в памяти начало кое-что всплывать. Разрозненными кусочками и в каком-то тумане, но начало. И он похолодел.
— Вспомнил?
Митрополит влил в себя романею и смял серебряную чашу в кулаке. Да, он вспомнил как плакался о неверно выбранной стороне, о венчании юного Иоанна Васильевича кесарским титулом, о наступлении новых времён возвращения к старине, о самозванце Евлогии, о невозможности удержания Москвы Казимиром… И о настоятельных советах ударить оному Казимиру в спину, дабы разрешить судьбу великокняжеского престола в пользу Твери. Это что же получается, теперь и в Киеве лучше не показываться?
— Но я лишь высказывал предположения, княже, и вовсе не хотел…
— И я не хочу! — прервал Иону Борис Александрович. — Слушать тебя не хочу! Скучный ты, отче, до омерзения. И не бойся, не выдам я тебя Казимиру.
Князь Тверской встал, и слегка пошатываясь вышел из шатра на свежий воздух. И в нос сразу ударил смрад от большого скопления людей, неизбежный спутник любого войска-
— Эй, кто-нибудь, проводите меня!
Хоть и ночь, но Борис отошёл подальше. Невместно князьям сидеть под одним кустом с простыми воями. И с родовитыми тоже невместно. Потому выбирал долго и придирчиво, будто
А она и зависела… Стоило только князю развязать тесёмки и спустить штаны, как на голову опустился мешок с чем-то до невозможности едким, а горло перехватило крепкой удавкой. Для верности неизвестные тати добавили по макушке дубинкой, и сознание и без того задыхающегося Бориса погасло.
Андрею Михайловичу пришло в голову подозрение, что ворота в Любимовке ведут не прошлое его мира, а в какую-то параллельную вселенную с похожей историей. И пришло оно из-за того, что Самарину ещё не доводилось видеть пьяных в средневековой Руси, за исключением тех, кого сам напоил. Ну просто не напивались люди до свинского состояния, да и с медовухи скорее в штаны напрудишь, чем серьёзно захмелеешь. Но тверичи умудрились это сделать, что явно указывало на их иномирное происхождение.
Шутка, конечно, но как и во всякой шутке в ней есть доля правды — лагерь тверского войска представлял собой натуральное лежбище тюленей, только пахло не морем и рыбой, а дерьмом пополам с рвотой. Соответственно, ни часовых, ни караульных, ни вообще хоть какой-нибудь охраны. Лишь у княжеского шатра маячил кто-то вооружённый, но тоже с трудом стоящий на ногах. По этой причине не составило большого труда выкрасть князя Бориса Александровича, накинув ему на голову мешок с табачными крошками. Целую пачку сигарет пожертвовал! Но всё же зря по башке так сильно…
— Вторуша, ты его не того, не прибил совсем?
Любимовский ополченец, фигурой и габаритами напоминающий вставшего на задние лапы медведя, смущённо признался:
— Я, княже, дубиной бить не приучен. А если бы кулаком, тогда бы точно насмерть.
Другой ополченец, ещё крупнее размерами, приходящийся первому старший братом, успокоил:
— Да вроде дышит.
— А толку от этого?
— Добить? — оживился Вторуша.
— Не в том смысле! — одёрнул его Самарин. — Мне с ним поговорить нужно.
— Да запросто! На муравейник положим, он и очнётся.
— А если нет?
— Мурашей покормим, всё доброе дело сделаем.
Борис Александрович пришёл в сознание чуть раньше, чем прозвучало предложение о муравейнике, и услышав его, поспешил открыть глаза. Лежал он связанный по рукам и ногам, немилосердно болела голова, чуть ли не раскалываясь на части при любом неосторожном движении, а во рту едва ворочался пересохший и распухший язык. Тем не менее, князь попробовал заговорить:
— Где я?
— Здесь, — ухмыльнулся Первуша. — В лесу.
— А ты кто?
— Леший здешний, — ополченец поправил лохматую накидку. — Разве не похож?
— Похож, — не стал спорить тверской князь. — Развяжи меня.
— Это уж как князь Андрей Михайлович разрешит.
— Кто? — удивился Борис Александрович, точно знающий, что князей с таким именем и отчеством на Руси почитай лет сто как нет. — Что за самозванец?
Самарин не обиделся. Он сидел на поваленном дереве с сигаретой в одной руке и чашкой кофе в другой, и прислушивался к внутренним ощущениям. Да, табак безусловно вреден, но чёрт побери, до чего же здорово вот так посидеть никуда не торопясь, и сквозь дым рассматривать настоящего средневекового князя. Чистокровного Рюриковича, между прочим!