Оттенки

Таммсааре Антон Хансен

— Теперь бы я сказал, — продолжал молодой человек, — «ваши глаза завлекают, а ваш рот возбуждает желание».

Тикси ничего не ответила, лишь покраснела, покраснела так сильно, что ее ушки, пронизанные солнечными лучами, запылали огнем.

— Но вы все равно святая, еще больше святая, чем прежде, — продолжал Кулно.

Тикси робко взглянула Кулно в лицо, словно боялась увидеть на нем хитрую улыбку или двусмысленную усмешку, но нет, — молодой человек был совершенно серьезен. Это несколько успокоило девушку, и она осмелилась спросить:

— Это вы серьезно?

— Совершенно серьезно. Вы именно потому и опасны, что всегда остаетесь святой.

Тикси опять покраснела. С Кулно надо было держать ухо востро. Почему он сказал «остаетесь»?

— Есть люди, — продолжал молодой человек, — которые мало грешат и все-таки очень грешны. Другие же, наоборот, грешат

все время, но при этом все равно остаются праведниками. Вы, вероятно, обратили внимание — когда надо привести пример безгрешности, обычно вспоминают о детях, но замечали ли вы, как злы дети? Злы и в то же время праведны, более того — святые, ибо никакое совершенное ими зло, никакой грех не пробуждает в них мук совести. Когда я был еще маленьким, — ну не то, чтобы маленьким, а так, уже парнишкой, даже заповеди наизусть знал, — да, в то время мне доставляло удовольствие причинять животным боль, мучить их. Я звал собаку играть только для того, чтобы сделать ей больно и послушать, как она завизжит. Эти жестокие игры не нравились собаке, она понимала, что я нарочно ее мучаю. Тогда я стал действовать хитрее: я старался сделать животному больно словно бы нечаянно. Собака думала, что я не виноват и продолжала со мною играть, она то и дело визжала, а я испытывал от этого радость. Мои сверстники поступали точно так же. Помню еще, как мы, мальчишки-пастухи, иной раз дубасили скотину, дубасили просто так, потому что хотелось — словно тюремщики или стражи какого-нибудь божественного порядка, — дубасили без всякого, даже малейшего повода, только ради развлечения. Бывало, схватим телку за хвост да начнем бить, соревнуемся, кто первым сумеет так ее ударить, чтобы она рванулась как следует, выдернула из наших рук свой хвост и — давай бог ноги. Но больше всего нам нравилось разорять птичьи гнезда, в особенности когда птенцы уже вылупились. Вначале мы опустошали все гнезда, какие только под руку попадались, но после того, как отец всыпал нам за это по первое число, сосредоточили свою деятельность на гнездах сорок и ворон. Родители велели нам сбивать с деревьев гнезда этих птиц до того, как из яиц вылупятся птенцы, потому что именно во время кормления птенцов вороны чинят разбой и грабеж, но мы поступали наперекор родительской воле: отыскав воронье гнездо, давали птицам высидеть птенцов, более того — давали птенцам подрасти так, чтобы они даже могли немного летать, и лишь тогда устраивали забаву. Вороны-родители с карканьем кружили над нами, птенцы разевали клювы и орали. Я еще и до сих пор не настолько умудрен жизненным опытом, чтобы холодно, с философским спокойствием вспоминать, как страшно мучили мы несчастных птиц, и, трезво все рассудив, делать из этого известные выводы относительно человеческой природы. Когда я читаю старинные книги по истории, мне часто вспоминаются мальчишки, радостные крики которых сливались с жалобным писком мучимых птенцов.

— Вот видите, девочки лучше мальчишек, они не способны на такую жестокость, — заметила Тикси.

— Вы так думаете? — возразил Кулно. — Нет, мы все стоили друг друга: мальчики мучили, девочки наблюдали, а то еще и подзадоривали нас.

— Фи, какой ужас! Это неправда!

— Это правда, и, если угодно, именно оттого это еще ужаснее. И вот что особенно интересно: после такой кровавой забавы мы, спокойные и счастливые, ложились в траву или в кустики голубики между кочками — отдохнуть, так как чувствовали себя несколько утомленными. По ночам мы спали сном праведников, даже без дурных видений. Только один из нас, мой младший братишка, после таких развлечений не мог ночью спокойно спать, он вскакивал с постели, плакал, кричал, вспоминал воронят. А другие только удивлялись: «Что ты, дурачок, плачешь!» — и в следующий раз ему позволялось присутствовать на празднике мучительства лишь с условием, что он не станет больше кричать ночью. Когда же он, несмотря на обещания, все же кричал и метался в постели, все над ним смеялись и считали, что он с придурью.

— И вы тоже мучили?

— А как же, и я тоже.

— И спокойно спали?

— Совершенно спокойно. Кому же хочется прослыть придурковатым.

Некоторое время Тикси и Кулно молчали, затем молодой человек сказал:

— Вы бы еще и теперь спали спокойно, такая вы праведная и святая.

— Как вы мои слова переиначиваете! Мне в тот раз было очень хорошо, и я сказала только то, что чувствовала, а теперь вы так все повернули, точно я только тем и занимаюсь, что воронят убиваю.

Девушка не то обиделась, не то опечалилась. А Кулно засмеялся.

— Вот видите, как превратно можно истолковать слова, — сказал он, и Тикси

поняла, что все это лишь не очень удачная шутка. — Посмотрите туда, — Кулно показал рукою вдаль, — видите кустарник, что слева, а дальше, ближе к лесу, — поле, поглядите, как там лучится вода в лужах.

Они стояли на окраине города возле шоссе. Тут и там в канаву, булькая и сверкая, водопадами устремлялись ручейки.

— Мой родной хутор находится около реки, — продолжал Кулно. — Обычно оттуда не увидишь ничего, кроме сенных сараев да зеленого полотна полей, но весной, в половодье, река разливается морем, так что ставь паруса и — плыви, лети…

— А что, если попробовать пройти к лесу по краю канавы? — предложила девушка.

— Тут бы крылья иметь кстати, не то утонем в грязи. Но попытаться можно, ведь грязь-то эта весенняя, приятная грязь, чистая грязь.

Тикси и Кулно шли, останавливались, выбирая дорогу, шли снова, перепрыгивали лужи и ручейки, забрели в вязкую глину, которая стаскивала с ног галоши, проклинали свой путь, смеялись, помогали друг другу вылезать из промоин и в конце концов стали такими же грязными, как сияющая весна.

— Никогда не прощу вам того, что вы заманили меня в это болото, — сказал Кулно.

— Я вас не заманивала.

— А кто же? Кто предложил пойти в лес?

Девушка не ответила. Она лишь смеялась и щебетала, словно птичка среди листвы.

И они шли все дальше и дальше, ведь грязь в этот день была приятной грязью, привлекательной грязью, поэтической грязью.

26

Лутвей пил, пил самозабвенно, пил напропалую, пил словно помешанный, пил, как может пить мужчина лишь из-за женщины. Не было больше светлых дней, не было больше темных ночей. Даже увеселительные поездки предпринимались только для того, чтобы пить, не важно с кем, с мужчинами или женщинами, — и все же веселья Лутвей нигде не находил. Он пил то в одном Народном доме, то в другом, переходил из трактира в трактир, иной раз делал глупости спьяна. И вот однажды в каком-то буфете Лутвей увидел Мерихейна, — тот сидел в тихом уголке в обществе Кулно. Лутвей порядком хватил спиртного. Свирепый «П» с таким «фрахтом» уже не сумел бы произнести ни одного «п». Но Лутвей думал о себе, что он еще как стеклышко.

— Здравствуй, Кулно, здравствуйте, господин писатель!

Однако руки Лутвей ни тому, ни другому не протянул.

— Может быть присядешь? — предложил Кулно.

— У меня есть дело к господину писателю.

— Я вас слушаю, — отозвался Мерихейн, он решил, что молодой человек хочет объясниться по поводу ссоры на празднике весны. Но писатель ошибся, Лутвей сказал:

— Мы ведь теперь вроде бы породнились, а с родней всегда найдется, о чем поговорить. Не правда ли?

— Я не вполне понимаю, что имеет в виду господин студиозус, — ответил Мерихейн.

— Ведь мы теперь свояки, — пояснил Лутвей.

— Каким образом?

Тут Лутвей с поистине крестьянской грубостью объяснил, какие они с Мерихейном свояки. Кулно навострил уши, а Мерихейн растерянно улыбнулся. Да и что в таком случае ответить пьяному человеку, а тот уже снова спрашивал:

— Разве не правда?

И Лутвей повторил свои грубые слова.

Но Мерихейн опять промолчал, Лутвей стукнул кулаком по столу и сказал, обращаясь к Кулно:

— Ну и дурак же я был, ну и олух царя небесного! Подумай только: я, идиот, верю, что Тикси мне верна, а она — бегает туда, знаешь, наверх, в комнату с тремя нишами, к господину писателю, мне об этом ни слова, бегает, и уже давно — читают там стихи, шуры-муры заводят и все такое… Убийца мухи, проклятая! Ну, дела идут как по маслу, глядь, уже и детишки наметились, тогда — ко мне: пустила слезу, наврала мне с три короба, такого туману навела, не разберешь, что к чему, но в конце концов все же во всем созналась — дескать, она любит и совладать с собою не может, дескать, она благословлена и пусть благословитель делает с нею, что пожелает. Так она мне сказала, так обстоит дело, таковы женщины! Да, все они дряни, это я тебе говорю, дряни, каких свет не видел, плевать я на них хотел, на этих сук…

— Тише, тише, — проговорил Кулно, тронув Лутвея за плечо. — Ты сейчас пьян, мы поговорим об этом в другой раз.

— Я пьян и останусь пьяным, а женщины были и останутся суками.

— Господин Лутвей, — спросил Мерихейн со спокойной серьезностью, — а в трезвом виде вы сказали бы то же самое?

— Да, хоть с церковной кафедры.

— В таком случае я вам отвечу: все, что вы сегодня обо мне и барышне Вястрик…

— Барышне! Ха-ха-ха! Уже и барышня!

— Да послушай же наконец, что тебе хотят сказать, — одернул Лутвея Кулно.