Оттенки
Шрифт:
Девушка все еще не отвечает, она лишь становится меньше и меньше. Вот уже на раскрытые страницы капают первые слезы, и Тикси закрывает лицо руками, книга соскальзывает с колен на пол.
— Почему вы плачете, Тикси? Я не хотел обижать вас… вы, наверное, не так меня поняли… станем мы венчаться или нет, будет зависеть только от вас, я сделаю, как вы хотите. По-моему, наша с вами жизнь несравненно дороже каких бы то ни было формальностей, но именно поэтому лучше поступить как принято в нашем обществе, тогда никто не посмеет вас
Тикси плачет. Она прислонилась боком к книжной полке, волосы еще больше упали на лицо девушке.
Кулно растерян. В голове у него все смешалось, он не знает, что и подумать. На память ему приходит пьяный бред Лутвея, его разглагольствования о лживости Тикси, о том, как она изворачивалась, обманывала его, водила за нос, о Мерихейне, о каком-то слесаре, и Кулно понемногу начинает склоняться к мысли, что все это скорее всего ложь и что у девушки есть своя, неведомая никому правда, которая и заставляет ее проливать слезы. Он отодвигает в сторону раскрытую книгу, становится возле Тикси на колени, отводит ее руки от залитого слезами лица и спрашивает:
— Неужели я действительно до того плох, что вы не хотите выйти за меня?
Рыдания Тикси усиливаются, она прижимается к молодому человеку, прячет голову под полу его пиджака.
— Но я же хочу, — произносит она сквозь слезы.
— Почему же ты плачешь?
— Ведь я такая глупая.
— Ну, это горе не так велико, чтобы из-за него плакать.
— Я плачу не только из-за этого.
— Из-за чего же еще?
— Просто так.
— Без всякой причины?
— Нет, причина есть.
— Какая же?
Тикси плачет.
— Постарайся сказать, постарайся найти слова, тогда станет легче.
Но Тикси лишь плачет, плачет горько, плачет захлебываясь, плачет, как могут плакать лишь те, кому причинили большое зло, большую боль.
— Так нельзя, Тикси, ты меня обижаешь. Неужели ты мне не можешь сказать?
— Не могу, не умею.
— Ну попробуй же наконец. Скажи тихо, скажи совсем тихонько.
Рыдания.
— Ну же, Тикси, моя Тикси.
Девушка забивается еще глубже под полу пиджака Кулно.
— Мне стыдно, — шепчет она, — жалко…
— Моя бедненькая, — ласкает ее Кулно.
— …жалко, что…
— Что?
— …что я… такая…
— Какая?
— …не… нечистая!
Тикси говорила шепотом, но последнее слово прозвучало как крик. У Кулно даже дрожь по телу пробежала. Так жалобно кричать могут только дети, только маленькие слабые животные или птенцы, когда их обижают.
Кулно все сильнее прижимает к груди припавшую к нему с судорожными рыданиями девушку, словно хочет задушить ее, лишь бы не слышать больше ее кричащего шепота. Молодой человек не знает, как назвать свое состояние, но чувствует — что-то сдвинулось в его сердце, и ему кажется, будто кто-то кричит в нем голосом Тикси, будто это плачет не Тикси, а он сам, плачет жалостливо-жалостливо, как мог плакать
Кулно вспоминает свои слова о праведности и святости — со смехом сказанные им недавно там, на поле, на краю канавы, среди грязи, среди поэтической весенней грязи, среди сверкающих весенних луж, под журчание ручейка, под веселое щебетание Тикси, — и он думает, что больше так не сказал бы.
Нет, нет, Тикси вовсе не праведная, как он думал, и не святая, как сказала она сама, и все-таки она словно бы и то и другое, вместе взятое!
Все сильнее прижимает молодой человек девушку к груди и наконец говорит:
— Знаешь, Тикси, мы оба еще достаточно глупы, чтобы составить счастье друг друга.
Рыдания девушки усиливаются.
Теперь Тикси плачет уже не от боли, но и не от радости, — боль и радость словно бы слились воедино и исторгают из глаз девушки слезы счастья. Может быть, это и есть то самое счастье, о котором говорил Кулно, может быть, это обретенное на земле блаженство души, которое нисходит лишь на тех, кто глубоко раскаялся, искренне исповедался в своих грехах и был услышан чутким ухом, понимающим сердцем.
Тикси не могла бы сказать, чем это объяснить, но, как только она перешагнула порог квартиры Кулно, ее охватило странное, не изведанное ею прежде чувство. Ей хотелось, к примеру, взять да и выскочить из окна в сад, а потом заскочить обратно в комнату; ей хотелось петь и щебетать, так же как там, на поле, залитом лучами солнца; ей хотелось восхищаться собою, другими, всем сущим на земле. Ей хотелось упасть на пол и валяться, и кататься по нему, как катаются по мураве детишки, сверкая розовыми икрами, а накатавшись вдосталь — долго-долго лежать, глядя в синее небо, глядя на расцвеченную лучами солнца тучу, которая поднимается из-за леса, точно утес.
О-о, это он и есть, тот самый, о ком говорил Мерихейн, обнимая Тикси за плечи, это он и есть — тот, кто должен появиться из синеющего вдали леса! Ах, если бы можно было лежать до тех пор, пока он не подойдет совсем близко, если бы можно было оставаться недвижимой до тех пор, пока он не окажется рядом — он, предмет ее мечтаний, ожидаемый, желанный!
А когда Кулно начал говорить, Тикси почувствовала: тот, кто должен был появиться из синеющего вдали леса, уже пришел и стоит перед нею, требуя отчета о том, как его ждали, как тосковали о нем.
Ах! Счастье так близко, нужна лишь вера, чтобы взять его, счастье так доступно, нужна лишь смелость, чтобы за него ухватиться. Но Тикси сразу же становится робкой и недоверчивой, — перед лицом счастья, о котором она так долго мечтала, девушка лишается веры, чувствует себя недостойной его.
Ее впервые в жизни охватывает ощущение огромной невозвратимой утраты, горькое сожаление об этой утрате, и Тикси кажется, что истинное счастье, которое сейчас так близко, может пройти мимо нее, и — навсегда.