Оттенки
Шрифт:
— Да что толку было спорить, ведь они бы все равно стояли на своем, — сказала Тийна.
— Ну и пусть бы стояли, а я не дал бы увести корову, ругайтесь тут хоть целый день.
— Ты же сам обещал вернуть им все добро, а значит, и скотину, потому так и случилось.
— Да разве я обещал отдать им лучшую корову и самим остаться ни с чем? — возразил Каарель.
А пока молодые обсуждали увод Тыммик, корова шагала в Лыугу на поводу у старухи и время от времени мычала, словно оплакивая свой родной кров.
— Скажите на милость, он не желает отдавать, —
Корове, продолжавшей мычать, старуха говорила:
— Ну, чего мычишь, не на убой тебя веду.
На старика бабка покрикивала:
— Поддай-ка ей хворостиной покрепче! Зря ты, что ли, позади плетешься.
— Да у меня и хворостины нет, — отозвался дед.
— Ну вот, говорила я тебе — возьми прут. Недотепа старый, бестолковый, а еще мужик называется.
Старуха еще долго отчитывала мужа, тот только посапывал.
— Ты бы хоть передышку сделала, что ли, — проворчал наконец дед, подгоняя корову шлепками.
VI
Лето, по-видимому, старалось оправдать надежды, которые возлагали на него кадакаские хозяева. Рожь поднялась густая и высокая; когда она цвела, погода стояла — лучше не надо. Всходы яровых росли пышно, отливая синевой, и вскоре пошли в трубку. Молодая картофельная ботва обещала богатый урожай.
Любуясь по воскресеньям плодами своих трудов, Каарель радовался. В эти минуты он забывал, что живет в жалкой курной лачуге, что скот его все еще стоит под открытым небом, что проценты за землю так и остались неуплаченными, забывал о вражде со стариками, о том, что у него увели лучшую корову. В эти минуты он не обращал внимания и на свой зловещий кашель, день ото дня становившийся все сильнее. Счастливый возвращался Каарель с поля, и когда он рассказывал Тийне о том, что видел, глаза его сияли надеждой.
— А ты, сынок, знаешь, как хорошо уродились нынче хлеба? — иногда обращался он к ребенку, весело на него посматривая. Тот неизменно отвечал: «А-га, а-га», глядел на отца во все глаза и норовил вскарабкаться к нему на колени.
— Ничего ты еще не смыслишь, только и знаешь — га-га-га, — говорил Каарель, когда Атс, сидя на коленях у отца, запускал пальцы в его редкую бороденку.
— Мы выстроим себе большущий дом с трубой, из трубы будет выходить дым, в комнатах настелем деревянные полы и вставим большие светлые окна. Вот тогда заживем мы с тобой, — продолжал Каарель.
— А-га, а-га, — поддакивал Атс, а Тийна в это время проворно хлопотала по хозяйству.
— В этом большом доме и Атс вырастет, станет большим мальчуганом, наденет штанишки, пойдет со мной в поле, и будем мы пахать вместе.
— А-га, а-га, — ответил малыш и вцепился покрепче в отцовскую бороду, так что Каарель невольно охнул. Атс словно хотел сказать: «Но ты ведь тогда будешь старый, а я молодой».
— А потом смерть упрячет нас с матерью в глубокую яму, а ты станешь в этом большом доме хозяином.
— А-га, а-га, — вторил сынишка невеселым мыслям отца.
Но недолго любовался Каарель зелеными полями.
В
Еще ночью, перед этим страшным утром, Каарель чувствовал какую-то тревогу. Ему не спалось. Перед восходом солнца он вышел в поле, словно пытаясь одним своим присутствием отпугнуть губительный холод. Но напрасно. Солнце уже начало пригревать землю, а хозяин все еще стоял на картофельном поле, только время от времени делал шаг-другой, как бы не отдавая себе отчета в том, что случилось. На обратном пути он то и дело оглядывался на почерневшую ботву, словно не веря своим глазам. Но так оно и было: мороз превратил зеленое поле в черное.
— Все пропало, — сказал он дома Тийне. — Зимой будем в своей дымной лачуге, как медведь, лапу сосать, а земля вместе с семью сотнями отойдет к мызе.
— Даже отсюда видно, как все почернело, — отвечала Тийна. — Вчера я выдернула один куст, картофелины мелкие, как наперсток.
— Хоть семена осенью соберем.
— Кабы знали, не сажали бы так много, — молвила Тийна.
— Знали бы заранее, не брали бы весной усадьбу, а оставили бы ее старикам. Ну да, кабы поросенку когти, он бы и на дерево влез.
— Зачем же из-за этого землю бросать? Разве у нас у одних земля, у других ведь то же самое, — рассуждала Тийна.
Каарель задумался. В самом деле, ведь и у других дело обстояло не лучше.
Через несколько дней отовсюду стали раздаваться жалобы: заморозки погубили картошку. У кадакаских хозяев легче стало на душе. Они как будто стали счастливее, когда увидели, что и у других такое же несчастье.
А старые хозяева Кадака злорадствовали:
— Вот это называется — хозяйничать с умом! Посадили картошки побольше, чтоб сразу разбогатеть! И вот вам, получай! Посмотрим, что они теперь будут делать.
И старуха принималась разглагольствовать о том, какой Каарель несправедливый, заносчивый, глупый, как он бога не боится. Он, мол, и Тийну с толку сбил. Старуха раскаивалась, что отдала за него свою дочь. Но еще больше жалела она о том, что раз в жизни послушалась своего старика и передала молодым усадьбу.
— Ведь мой старик, да и вообще мужики — такие дурни, что им ни в чем нельзя потакать. Теперь участок отойдет к мызе. А уж мы-то над ним бились, горбом копейку сколачивали. Тийна — та все-таки понимает, а Каарель — хоть бы что, прет напролом.
Решив что-нибудь еще урвать из хозяйства, однажды осенью старики явились в Кадака за молодым бычком.
— Опять идут грабители, — сказал Каарель Тийне, издали увидев стариков.
— Кто идет? — переспросила Тийна, не веря своим ушам.
— Грабители, — повторил Каарель.
— Что ты такое мелешь? Какие грабители?.. Откуда?..
— А вон, идут по дороге, сама посмотри.
Тийна вышла из-за гумна, посмотрела на дорогу и тотчас же вернулась, не проронив ни слова. Молчал и Каарель.