Оттенки
Шрифт:
Широко раскрыв глазенки, Атс слушал разговор родителей. И вдруг улыбнулся, словно отец с матерью перекидывались веселыми шутками.
— Смотри-ка, смотри! — крикнула Тийна, показывая на ребенка. Она пощекотала его под подбородком, и когда сынишка опять засмеялся, радость засияла на миг и в глазах родителей.
Домашние раздоры шли рука об руку с тяжелым трудом и беспросветной нуждой. Теперь под одной крышей, всегда на виду друг у друга, жили две четы, как бы разделенные кровной враждой. Уже и в Кадака они постоянно ссорились, но там они еще хоть садились за общий стол, а здесь и этого не было.
Через
— А мы откуда возьмем муку на хлеб?
— Отсюда же — из мешка, — ответил Каарель.
— Мы достаточно натерпелись, на ваш мешок надеясь, сыты по горло, — язвительно ответила старуха.
— Если эта мука вам не по вкусу, берите где знаете, лучшей у меня для вас нет.
— Ну, это мы посмотрим, есть или нет, — угрожающе прошипела старуха. — Мы как дали вам усадьбу со всем добром, так и обратно будем требовать, доставайте где хотите. Голодать из-за вашей нерадивости мы не намерены.
— Боже милостивый! Мать, да ты сама видишь — у нас ничего нет, как и у вас; откуда же нам это ваше добро взять? Рожь уже обмолоченная в мешках стояла в амбаре да на гумне, а что от нее осталось? Ни зерна! Клади зубы на полку — и все тут. О семенах на весну и говорить нечего — их придется либо покупать, либо в долг брать.
— Уж не мы ли виноваты, что нам приходится голодать? — спросила старуха.
— Никто вас не винит. Но и мы не виноваты. Грех да беда на кого не живут, — молвил Каарель.
— Да разве это беда для такого молодца, как ты? — насмешливо заметила теща. — Пустишь в ход свои городские денежки, и все будет в порядке. Сторонись, старые, не подходи близко!
— Ох, дались тебе эти городские денежки! Не горюй, скоро я их оттуда возьму — ведь у нас и телеги порядочной нет, старая рухлядь одна! Даже дровней нет; какие были — хорошие ли, плохие ли, — на небо полетели. Жди, когда обратно прилетят.
— Как бы там ни было, а я от своего не откажусь, — заявил старик. — Пускай вам останется и усадьба, и семьсот рублей, что я за нее внес, а за пожитки свои буду с вас требовать.
— Конечно, можешь требовать, я спорить не буду. И сейчас для этого как раз самое подходящее время. А только знаешь, тесть, я не в первый раз такого кровопийцу вижу, видел и почище, — произнес Каарель, подавляя бешенство.
От слова «кровопийца» у старухи глаза полезли на лоб, она точно стала выше и толще, а с языка ее посыпались слова — одно хлеще другого.
— Кровопийца? — кричала она. — Это кто кровопийца? Это я из своей дочки кровь пью? Что я тебе — комар или пиявка какая-нибудь? Если мы своего права требуем — значит, мы кровопийцы! Ну, хорошо же! Тогда отдавайте мне и семьсот рублей, которые старик внес за землю. Тогда поймете, что такое кровопийца.
— В таком случае берите себе всю землю, — отвечал Каарель. — Все бумаги выправлены на имя отца, мое дело сторона. Мы с Тийной построим себе хибарку на чужом участке, как-нибудь проживем. Весной пойду на болото торф резать. Сааремасцы же кормятся там и деньги зарабатывают, почему же мне не заработать? А то в город переберемся; живут там люди, и мы проживем. Пока руки-ноги целы, с голоду не помрем.
Эти слова заставили стариков призадуматься. Что если и в самом
Однако у Каареля и в мыслях не было покидать усадьбу. Он сызмальства привык к крестьянскому труду и считал его самым для себя радостным. Когда он, в пылу ссоры, грозился уйти, у него перед глазами все же неизменно стояли черные развалины печи да стены риги. Во время пахоты он часто оставлял лошадь на поле, чтобы дать ей передохнуть, а сам шел к пожарищу, стоял там, понурив голову, разгребал ногой кучу золы или трогал какой-нибудь обуглившийся кусок дерева, задумчиво проводя рукой по лицу. В такие минуты он и сам походил на развалину: он и прежде был худым, теперь еще больше похудел, и раньше был высоким — сейчас как будто стал еще выше; походка у него неровная, спина сгорблена, пояс туго затянут, словно он пытается этим заглушить голод. Но старики и не подозревали, что делалось в душе у Каареля; даже Тийна не знала, что Каарель теперь любил подолгу простаивать перед своими превратившимися в пепел мечтами о счастье.
А жизнь шла своим чередом: Каарелю пришлось разделить пополам мешок муки и отсыпать старикам их долю. Те торжествовали победу.
V
Медленно тянулась осень с ее ненастными, дождливыми днями и завыванием ветра. Особенно тяжела она была для Каареля из Кадака; в любую погоду он ходил в одном и том же сером пальтишке, наброшенном поверх жилета. Случалось, что к вечеру на нем нитки сухой не оставалось, зуб на зуб не попадал, голова еще глубже уходила в плечи, его донимала колющая боль в затылке. Когда он приходил домой, ему и здесь все казалось холодным и по-осеннему мрачным, у всех были печальные, хмурые лица.
— Господи боже, холод тебя до костей проберет, свалишься, заболеешь. Ты так легко одет и целый день под дождем, шел бы домой погреться, — причитала иногда Тийна.
— Зачем холоду меня валить, куда он меня денет, — пробовал отшутиться Каарель или отвечал с равнодушным видом: — Ну и пусть, хоть от нужды избавлюсь. На что тут еще надеяться!
— Ох, зачем ты такое говоришь! — тихо выговаривала ему Тийна. — Если ты умрешь, что мы тогда с Атсом будем делать?
Упоминание о сыне всегда заставляло Каареля задуматься.
— Что ж, пойдете к старикам, — как-то сказал Каарель, и Тийне послышалась в его словах насмешка.
Каарель хотя и не размок от дождя и не свалился с ног от пронизывающего холода, но стал тонким как спичка и за несколько недель словно постарел лет на пять.
До глубокой осени хлеб его стоял в скирдах, дожидаясь молотьбы, так как телегами его вывозить нельзя было, дороги стали уж очень плохи. К тому же, все хозяева сейчас обмолачивали свой урожай, так что Каарелю пришлось ждать, пока установится санный путь и освободится чье-нибудь гумно. Когда такое время подошло, Каарель принялся сушить и обмолачивать хлеб сразу в трех ригах по соседству. Хуже всего было то, что не хватало рабочих рук: ссылаясь на старость и немощи, старики на работу не шли. Ни уговоры, ни просьбы Каареля не привели ни к чему. Это его наконец возмутило, и он сказал в сердцах: