Оттенки

Таммсааре Антон Хансен

— Это марксизм чистейшей воды, — отвечал Сяга, — ибо марксизм в конечном итоге такая же вера, как вера в Будду, в Христа или в Магомета.

— Глупости!

— А ты верь, тогда это не будет глупостью.

— Именно вера и есть величайшая глупость.

— Выходит, на свете жили одни дураки.

— Маркс и Дарвин не были верующими, они знали, они стремились познать мир.

— Маркс и Дарвин были самые что ни на есть верующие люди на свете.

— Разве это так важно, верит человек или нет и во что он верит, — вмешался в спор Мерихейн. — Разве не все равно, были или нет Маркс и Дарвин верующими, главное — что они создали.

Но молодые люди остались при своем мнении: для них были важны именно

сами по себе принципы и границы.

Мерихейн оставил спорщиков при их принципах и придвинулся поближе к Кулно. Кулно теперь уже не ввязывался в споры, как бывало прежде, еще несколько лет назад. Тогда он тоже любил поразглагольствовать о высоких материях и старался отстоять свои мысли, свою точку зрения, но с течением времени, наблюдая за собой и за другими, он обнаружил, что убеждение есть лишь мысль, что мысль, в свою очередь, есть лишь слово, что слово рождается из понятия, что понятие возникает из впечатления, то есть чувства, и что по сравнению с чувством любое слово, любая мысль, даже любое убеждение ничего не стоят, независимо от того, высказаны они в споре или же — в проповеди. Кулно пришел к выводу, что спор ничего не проясняет, никого не примиряет и не объединяет, а скорее, наоборот, запутывает, разъединяет, заставляет спорщиков еще больше петушиться. Кулно понял, что, ввязавшись в спор, он в лучшем случае либо лишь будоражил свои чувства, потешал себя, либо досаждал другим, — а это порою для нас самая привлекательная из потех. На свете не найдется ни одного мыслителя или мысли, ни одного наставника или наставления, которых хотя бы два человека смогли воспринять совершенно одинаково, ибо чувства, ощущения людей так же не похожи одно на другое, как не похожи лица этих людей, голоса, отпечатки пальцев, наконец. Каждое произнесенное или начертанное на бумаге слово может в совершенстве выполнить лишь одну функцию: быть по-разному понятым. Поэтому спор еще имел бы какой-то смысл, если бы его участники оперировали математическими формулами, значение которых гораздо более определенно, чем значение слов, пусть даже самых простых.

На той стороне стола, где сидели Кобру и Таавет, разговор коснулся вопросов творчества и поэзии. Временами казалось, будто Таавет вот-вот откроет свой по-девичьи мягко очерченный рот и вымолвит наконец слово, будет говорить долго и с воодушевлением, даст выход волнению духа, опьянению чувств, но… юноша лишь застенчиво улыбался и румянец на его щеках становился еще заметнее. Кобру поднял стопку, потянулся к Таавету чокнуться, и приятели молча выпили.

Лутвею и Тикси не хватило стульев, и они устроились в буфетной, примостившись на краю кровати. Они напоминали скворцов по весне, когда самец садится рядом с самочкой на сучок дерева перед скворечником, чтобы свистеть и щелкать, — молодой человек и девушка тоже придвинулись поближе друг к другу, головы их почти соприкасались.

— Он вовсе не такой, как я представляла, — шепнула Тикси, она говорила о Мерихейне.

— Каким же ты его представляла?

— Не знаю, только совсем другим.

— Ест и пьет, как и все прочие смертные, — засмеялся Лутвей.

— Смотри, держи сегодня себя в руках, — строго заметила Тикси.

— Зачем? Ведь я — дома, когда выпью свое, лягу спать.

— А я? Что буду делать я, если ты напьешься?

— Пей вместе со мною. Правда, давай повеселимся сегодня как следует. Ты когда-нибудь была пьяной?

— Нет.

— Вот и попробуй сегодня. Бери пример с мужчин. У Мерихейна есть отличное вино, оно тебе должно понравиться. Меня почему-то так и подмывает выкинуть что-нибудь необыкновенное.

— Вот было бы хорошо, сразу бы все ожили. А то спорят только, словно для того и собрались. Скучно становится.

Молодой человек и девушка поднялись и подошли к общему столу, спор о творчестве и поэзии был прерван призывом Лутвея:

—

В таких случаях древние римляне пили!

10

Серьезный разговор сразу же сменился пустыми шуточками, превратился в игру словами, в состязание по части остроумия и острословия. Только несколько человек, те, кто, обсудив проблемы революции, успели перейти к женскому вопросу, еще сохраняли серьезность и продолжали горячо спорить.

— Обратите внимание, — сказал Мерихейн, — стоит только разговору коснуться женщин, все сразу приходят в необычайное возбуждение. Даже заядлые женоненавистники теряют спокойствие.

— Женщина — господне наказание, ниспосланное миру, — воскликнул кто-то в ответ ему до того громко, что спорщики сразу умолкли.

— Мир висит на языке женщины, — возразили ему так же запальчиво.

— Мир висит, зацепившись пупом за клык дикого кабана, — заметил Мерихейн, но так тихо, что слов его никто не расслышал.

— Женщина — самое прекрасное создание на земле!

— Женщина — сильнее всего на свете!

— Женщина, так же как гиппопотам, величайшее чудо из созданного творцом, — подал голос и Кулно, — ибо обоим служат оружием челюсти и в чреслах обоих заключена страшная сила. Но я думаю, гиппопотама укротить несравненно легче, чем женщину.

— Да здравствуют женщины!

Стопки со звоном сдвинулись. Тикси и Таавет покраснели, Кобру процедил сквозь зубы:

— Поросята проклятые!

Все чаще стреляли пробки, все пронзительнее становились голоса, все громче смех. Молодые люди перебивали друг друга, никто никого не слушал, казалось, и говорили-то не в расчете быть услышанными, а просто так, чтобы произносить слова, издавать звуки. Вскоре послышалась первая песня, она звучала еще робко, словно бы примериваясь, нащупывая дорогу. Но этого было достаточно, чтобы все вспомнили, что мы — народ поющий. Мы маленький и слабый народ, — будто именно слабость понуждает к пению! — и если у нас нет ничего другого, то можем хотя бы петь. И помещение, нагретое разгоряченными телами, задрожало от хриплых поющих голосов.

— Где поют, там присаживайся, ибо… — начал было Лутвей.

Но Кулно не дал ему закончить фразу и насмешливо подхватил:

— …ибо там царит мир.

— Я именно это и хотел сказать, — согласился с ним Лутвей. — Поэтому пусть каждый, кто любит мир, снимет со стены для себя трубку и подтвердит свою любовь действием. Но трубку с самым длинным чубуком получит Тикси, эта трубка добрее других — от нее не кашляешь.

— Она не нарушает мира, — добавил Кулно.

Предложение Лутвея вызвало бурю восторга. Трубки были сняты со стены и набиты табаком. Стулья и столы — с грохотом задвинуты в угол, и курильщики расселись на полу, образовав круг. Тикси поместили в центре круга, Мерихейн разжег ее трубку, и от этой священной трубки должны были прикурить все остальные: на свете мог существовать лишь один первоначальный огонь — огонь мира и согласия. Этот огонь не жжет, не опаляет, не уничтожает, он призван лишь согревать, порождать, творить, он испускает сладчайший аромат, аромат трубки мира. Ее животворящая сущность проявляется в возникновении черной смолки, которая тоже священна, потому что убивает даже ядовитейшую из змей и излечивает даже самую запущенную прелость ног.

Все серьезно и проникновенно попыхивали трубками. Мирный дым поднимался к небу, задерживаясь под выбеленным потолком.

— Плюнуть хочется, — тихонько пожаловалась Тикси, и игра была испорчена. Все сразу же забыли и о мирном огне, и о самом мире, смех и шуточки стаей взвились над головами сидящих.

— Да, мир — вещь прекрасная, но порождает плевки, — сказал один.

— Не мир порождает плевки, а трубка мира, — поправил его второй.

— Плевки порождает раскуривание трубки мира, — уточнил третий.