Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Муравьева Ирина Лазаревна

— Ну, не знаю. Дай Бог, чтобы вы оказались правы. Короче, мы уехали в Брянск. У мамы там жили две сестры, обе с семьями, старший брат. Она была уверена, что мне будет хорошо с родными, в семье, потому что в Москве у нас никаких родных не было.

— И вам было хорошо в Брянске?

— Ой, нет! Я рвался в Москву и скучал по Москве. Поэтому, как окончил школу, так сразу поехал поступать во ВГИК. Мама была уверена, что меня не примут. Но меня вдруг приняли. Я сам не сразу в это поверил.

— А как ваша мама сейчас? Она живет в Брянске?

— Живет, да. Работает. Старается меня ничем не волновать, пишет веселые спокойные письма. Я вижу ее раз в год.

Она быстро стареет. Дело в том, что она вообще очень сильно изменилась после смерти отца. Я был ребенком и то сразу заметил, что она стала другой.

— А так бывает, да? Что человек вдруг полностью меняется? Не слегка, а именно полностью? — Голос Марьяны дрогнул.

— Бывает, конечно. Вы вот посмотрите на артистов: в жизни это может быть тихий, затравленный человек, глаз не поднимет. А выходит на сцену и преображается. Гром и молнии! Так же и с обычными людьми. Только нужен какой-то шок, чтобы вдруг измениться. Или, может, сила воли. Мама сначала, я думаю, ужасно растерялась: одна, с мальчишкой. А за плечами эта отцовская измена, боль эта, его неожиданная смерть. Да и я был первое время сам на себя на похож. И вдруг она в один день собралась как-то внутренне, замкнулась, сжалась и начала действовать. Ей нужно было принять жизнь такой, какая она есть. Ни на что не надеяться, не ждать больше никаких чудес. Она с этим справилась. По крайней мере внешне.

— Ах, как я ее понимаю! — воскликнула Марьяна.

Мячину хотелось увидеть ее лицо, посмотреть в ее глаза. Но вместо лица он увидел только подушку, в которую она зарылась, и смутно белеющий в темноте локоть.

— Очень тебе плохо сейчас? — тихо спросил он.

— Очень, — ответила она. — Да, мне очень плохо.

— Ты только не бойся, — неловко сказал он. — Я тебя не подведу. Приставать не буду. Ну, и вообще… Все сделаю, как ты скажешь.

Она усмехнулась.

— Я знаю, Егор.

Мячин промолчал. От ее уверенного «я знаю» в нем вдруг поднялось глухое раздражение. Он только что раскрыл ей всю душу, рассказал даже то, чего не рассказывал никому, а она отмалчивается, ничем не делится, и, может быть, есть даже какой-то расчет в том, что она пришла к нему, как будто бы он не мужик, не мужчина, а подружка или соседка и можно не считаться с его переживаниями. Он вспомнил коврик, в детстве висевший над его кроватью. На коврике серый волк с оскаленным добрым лицом мчится куда-то, и шелковый красный язык его задевает за верхушки сине-серых елок, а на спине волка, перекинутая через его мощную и надежную спину, лежит красавица-царевна с полураспустившейся косой. Марьяне сейчас нужен вот такой серый волк, поэтому она процокала к нему каблучками, и ей даже в голову не приходит, что Мячин ведь не игрушка и нельзя совершенно не считаться ни с ним, ни с его любовью к ней, ни с его, черт возьми, страстью, от которой иногда хочется просто лезть на стену! Мячин с трудом удержался, чтобы не сорваться и не спросить у нее, сколько ночей она собирается провести с ним в этой комнате на глазах у всей группы, которая, разумеется, даже и представить себе не может, что он вот валяется на тюфяке, как собака, а она устроилась на его кровати и вздыхает оттого, что Хрусталев ее бросил.

— Егор! — прошептала она тем мерцающим, похожим на первый подснежник, глуховатым голосом, за который он с первой минуты полюбил ее. — Егор, ты прости меня, пожалуйста, я просто ужасно… Ужасно запуталась!

И тут же в душе у него потеплело.

— Ты не одна, — пробормотал он. — Я ведь с тобой…

— Спасибо, — шепнула она. — Доброй ночи.

И ночь наступила. Такая

спокойная, в таких крупных звездах, с таким нежным плеском серебряных рыб в неглубокой реке, которые с помощью легких касаний, смеясь, сообщали друг другу, что живы, что им удалось ускользнуть от крючка и нужно теперь затаиться, не жадничать, чтобы не попасться на этот крючок с таким аппетитным и жирным червем, что вся их холодная рыбья душа при виде его просто рвется наружу.

Через несколько часов утро осветило своими пригожими лучами деловито снующих по съемочной площадке людей, по лицам которых было гораздо труднее понять, что их мучает и мучает ли их хоть что-то, чем по полевым цветам, всегда всем открытым, всегда простодушным. Люди же не любят и не привыкли открываться случайным взглядам, и от этой постоянной скрытности их лица с годами так сильно грубеют, что некоторых и совсем не узнать. Когда Марьяна со своими ясными глазами и приветливой улыбкой вошла в гримерную, ни один на свете человек не догадался бы, что сердце ее тихо ноет от боли и она с трудом сдерживает слезы. За несколько минут до ее появления в гримерной состоялся очень серьезный разговор между гримершей Женей, гримершей Лидой и странно помолодевшей за один день Ингой Хрусталевой.

— Вы, Инга Витальевна, сегодня прям как именинница! — ворковала над дыбом начесанными волосами Инги гримерша Женя. — Вас прям не узнать! Случилось чего?

— Нет, нет! — поспешно ответила Инга. — Что здесь может случиться?

— Ну, это вы не говорите! — злобно вклинилась в разговор гримерша Лида и огненно покраснела под своими вытравленными перекисью мелкими кудряшками. — Марьяна-то знаете что отколола? Пришла вчера к Федору Андреичу с коньяком, с конфетами и говорит ему: «Давайте, Федор Андреич, обсудим с вами мою роль». А тут — представляете? Жена! На такси из Москвы приехала! Как чувствовала! Ну, как можно так вот бессовестно… Взять и впереться к чужому мужчине… Да с выпивкой! Да с шоколадом! Позор!

— Ой, ой! — и засмеялась, и ужаснулась Инга. — А дальше-то что?

— А дальше обычно. — И гримерша Женя опять отняла у гримерши Лиды уже готовый ответ: — Федор Андреич, конечно, полные штаны наложил, а жена обратно в такси и умчалась! Марьяна собрала чемоданчик и тихой такой овечкой к Егору Ильичу: «Егор Ильич, можно я к вам перееду? Вы ведь один живете?»

Тут Женя сделала паузу, что-то, наверное, сообразив:

— Ой! Инга Витальевна! А ведь это вы с Пичугиной в одной комнате живете! Вы разве не заметили, что она не ночевала?

Инга так сильно закусила губу, что помада отпечаталась на верхних зубах. Лида быстро наступила Жене на ногу.

— Наверное, вы спали уже! Могли не заметить.

В эту минуту, радостная и улыбчивая, в гримерной появилась Марьяна.

— Ну, прямо минутка в минутку! — обрадовалась Женя. — Мы уже Ингу Витальевну почти закончили, сейчас вас будем рисовать.

— Доброе утро! — отозвалась Марьяна. — Вы свою часть выучили, Инга? А я вот зубрила-зубрила полночи и все-таки, кажется, не дозубрила!

— И я тоже ночью почти не спала: пыталась понять, как же мы переходим от этих признаний в любви и от слез к той сцене, где все веселятся на ферме? Сначала я думала, неубедительно, а после вчиталась, и вроде нормально…

— Нормально! Я тоже сперва сомневалась. Но там очень важно, как это сыграть.

Глаза их встретились в зеркале и одновременно сверкнули.

— Марьяна, вы знаете, ведь Федор Андреич уехал в Москву. Проблемы какие-то дома. Бывает. Так что сегодня мы все в руках у Егора.