Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Муравьева Ирина Лазаревна

Тут она всплеснула руками, словно ее неожиданно осенила какая-то веселая загадка:

Может, там его зазноба

Или первая любовь?

— Стоп! — сказал Мячин и вплотную подошел к Оксане Голубеевой. — Вы почему все время то улыбаетесь, то смеетесь?

— От радости, — сузив глаза, ответила Голубеева. — Ведь мы же комедию будем снимать?

— А слышите вы, что поете?

— Прекрасно все слышу, — четко ответила Голубеева, и хищный огонь загорелся в ее глазах. — Пою свою песню. Веселую песню.

— Веселую? — вдруг взревел Мячин. — А что там веселого? У вашего возлюбленного в деревне может оказаться другая женщина! Чего веселиться? Я не понимаю!

— Егор! — Регина Марковна замахала руками. — Товарищ режиссер! Тут не должно быть прямого соответствия между словами песни

и настроением героини! У нас ведь условная правда!

— Условная правда? — и Мячин весь взвился. — Такой НЕ бывает! И все зарубите себе на носу! И вы зарубите себе на носу! — Он чуть было не хлопнул по нежному носику Голубеевой. — Такой НЕ бывает!

— Еще как бывает! — пробормотал Хрусталев, однако за Мячиным наблюдал с интересом. — Эх, молодо-зелено!

— Вы поете о том, что женщина мучается сомнениями! — почти визжал Мячин в лицо Голубеевой. — Он развивался «многогранно» — это ирония! Не поняли разве? Он не развивался многогранно! Он босыми ногами в колхозе грязь месил! Он вставал в четыре часа утра! Он матери-вдове помогал! Вот правда! Она НЕ условная! А вы все хохочете? Попробуйте думать! Вы слышите? Ду-у-умать!

Не успела Голубеева ответить разъяренному стажеру, не успела Регина Марковна, уже подскочившая было к Егору, заставить его замолчать, как в павильон широкими шагами вошел Федор Андреич Кривицкий, одернув на себе пижамную полосатую куртку так, как певцы одергивают фрак, выходя на сцену.

— О, господи! Федя! — помертвела Регина Марковна.

— Что здесь происходит? — у Кривицкого сдвинулись брови.

— Как Наденька там? Как дочурочка, Федя?

— Нормально! — ответил Кривицкий. — Я, кажется, всех вас спросил: «Что здесь происходит?»

— Сквозняки у нас, господи! — и Регина Марковна сделала знак ассистентке, показывая, чтобы она принесла что-нибудь Кривицкому, дабы уберечь его от сквозняков. — У нас все нормально. Стажер вот. Пока вы в больнице, так он помогает…

Ассистентка вернулась с генеральской шинелью. Регина Марковна осторожно набросила шинель на плечи Кривицкого.

— Ты Мячин? — поводя погонами, спросил Кривицкий.

— Ну, я.

— Снимай, брат, снимай! Я тебе помогу! Я слышал, что ты, брат, талантливый, прыткий! Вот это и нужно! Дерзай и не бойся! Я рядом. Оправлюсь немного — вернусь. Вдвоем поработаем! Вы что притихли? — Кривицкий обвел глазами ошарашенных свидетелей гоголевской сцены. — Вы слышали, что я сказал? Талантливый, умный, со вкусом! Таким и работать! А я буду рядом. Со всеми вопросами — сразу ко мне!

Глава 14

У Марьяны не было матери, не было отца. Были только Санча и бабушка. Они старались не вспоминать ту декабрьскую ночь, когда арестовали родителей. Марьяне было четыре года, Санче восемь. В большой комнате уже стояла наряженная новогодняя елка, под которой лежали подарки. Марьяна две недели выпытывала у бабушки, какой же подарок она получит, и слабохарактерная бабушка проговорилась, что ее ждет кукла в ярко-красном шелковом платье. Пришедшие к ним люди опрокинули елку, разорвали золотую бумагу, в которую мама завернула подарки. С круглолицей куклы содрали красное шелковое платье, зачем-то вспороли ей тельце. Убили, короче. Родителей увели. Марьяна запомнила, как мама успела все-таки поцеловать ее в самых дверях. На следующее утро бабушка увезла их с Санчей в Свердловск, где у нее жила сестра с мужем и глухонемой дочерью. Всю войну они провели там. Туда же был эвакуирован МХАТ, и Санча умудрился как-то просочиться в гримерные и костюмерные, давал знаменитым артистам советы, что шить, как надеть. Серьезные люди считались с мальчишкой. После войны бабушка перевезла их обратно в Москву. Два года они жили в коммуналке, бабушка устроилась на работу помощником домоуправа. По коридору их коммуналки сновали огромные голодные крысы. Даже потом, когда они переехали сюда, на Плющиху, Марьяна продолжала бояться темноты: ей чудились послевоенные звери, их острые жадные мордочки. Несмотря на все пережитое, бабушка так и осталась доверчивой и наивной. Она дрожала за них обоих, и внучку, и внука, но ей не приходило в голову, что у них могут быть от нее свои секреты. Марьяна давно почувствовала, что Санча скрывает от них с бабушкой какую-то сторону своей жизни, но с самого детства она уяснила себе простое правило: нельзя вытаскивать из человека того, чем он не хочет с тобой делиться. Теперь и у нее появилась тайна, о которой ни Санча, ни бабушка не должны были догадаться. Марьяна боялась даже представить себе, что будет с бабушкой, если она узнает, что ее внучка не у Светки остается ночевать, а у чужого мужчины, с которым она познакомилась на улице, и теперь жить не может без него, и дышать не может без него, а ни о какой свадьбе нет даже

речи, и он несколько раз уже успел сказать ей, что хуже брака — только стоматологическое кресло с плохой бормашиной. Ей нужно было самой разобраться во всем. Без бабушки, без Санчи. Одной. Вернувшись от Хрусталева, она спряталась в своем закутке, отгороженном огромным старинным буфетом от бабушкиного закутка (у Санчи была отдельная, смежная комната), и принялась думать. Она заново прокручивала в голове все, что поняла, увидев случайно эту карточку, и вспоминала его руки, его губы, его раскаленное тело, и то, как тогда, в первый раз, он сразу сказал ей: «Не бойся, ты так мне подходишь». Конечно, это было глупо: спросить его, подходит ли она ему, когда он на руках вынес ее из ванной, постелил свежую простыню, и она прижалась к нему с не утихшей болью внутри, вся залитая счастливыми, испуганными слезами, которые продолжали течь, и она слизывала их, боясь, что это может не понравиться ему. А что он говорил своей бывшей жене, этой красавице, которая так уверенно смотрит с фотографии? Ведь он же, наверное, очень любил, раз все-таки взял и женился? Или он именно теперь не хочет жениться, потому что уже сделал когда-то эту ошибку и сильно обжегся? Если бы можно было забраться к бабушке под одеяло, как она делала это, когда была совсем маленькой, и все прошептать ей, все с самого начала: какой был ливень, когда она стояла на автобусной остановке, мокрая насквозь, с поломанным зонтом, и он приостановил машину и предложил подвезти ее до дома, и она, которая никогда в жизни, ни разу, не познакомилась ни с кем ни на улице, ни в метро, так и впрыгнула в эту машину… Нет, нужно самой, все самой. Она снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: «Я разве могу без него?» и чувствовала такую боль внутри, как будто ее насквозь прокалывали иголкой.

В конце концов она поняла: есть только один способ не то чтобы излечиться от этой боли, но хотя бы смягчить ее. Нужно познакомиться с его женой. Услышать ее голос, увидеть, какие у нее глаза, улыбка, кожа, ноги, руки, волосы. Тогда сразу станет все ясно. Что ясно? На это Марьяна не знала ответа.

Хрусталев позвонил на следующий день и спросил, почему она не дождалась его и что это за фокусы. Она прошептала в трубку, что страшно разболелась голова, а потом горло, и она подумала, что лучше уйти и поболеть дома, но за ночь все прошло, и теперь она полностью здорова. Он заехал за ней в четыре, сказав, что сегодня рано закончились пробы, потому что вся пленка оказалась бракованной, но режиссер Кривицкий закатил скандал, так что вечером должны доставить новые коробки, и пробы начнутся завтра с утра, очень рано. Они провели в его квартире весь вечер, ни разу не встали с кровати — нет, только один раз, когда он сказал: «Сейчас покормлю тебя», и покормил, принес ей в кровать бутерброд с колбасой. В начале первого он отвез ее домой, и она всю дорогу вжималась лицом в его плечо, не открывая глаз, и все ее тело звенело от счастья.

— Ну, беги! — усмехнулся он. — Придумай там что-нибудь правдоподобное.

Цокая каблучками и почти не касаясь земли, она открыла дверь, послала ему воздушный поцелуй и начала подниматься вверх по лестнице, приглаживая растрепанные волосы и стараясь придать своему лицу обычное спокойное выражение. Красный «Москвич» отъехал с шумом, выпустив совершенно ненужные и сразу же засорившие свежий ночной воздух пары бензина, и в эту минуту Марьяна столкнулась с Егором Мячиным. Во всем есть судьба. Даже в этой мелочи, что они столкнулись не тогда, когда Мячин уже выходил из подъезда на улицу, а она входила в подъезд и красный «Москвич» с Хрусталевым внутри смотрел на нее, а столкнулись они на тридцать или сорок секунд позже, на лестнице, так что Мячин ничего не понял, ни о чем не догадался.

— Марьяна! — сказал он. — Вы не думайте, что я вас тут караулю. Я заходил к Санче, мы заговорились. Мне нужен ваш брат как художник. Я буду картину снимать. У нас одна серость сидит на «Мосфильме»… А он — настоящий художник, ваш брат.

— Я знаю. — Она улыбнулась ему в темноте. — Ведь нравятся вам мои платья? Все он. Я иду по улице и вижу, что женщины иногда просто на месте застывают, разглядывают меня, и глаза у них становятся… Ну, как вам сказать? Как будто у кукол. Стеклянные.

— Ну, это они не от платьев! — воскликнул Мячин.

Она не дала ему продолжить:

— Я вас поздравляю с картиной, Егор. Вы счастливы?

— Счастлив. А вы?

— И я тоже.

— Вы плакали?

— Да. Но я плачу от счастья. Всегда, даже маленькой, плакала.

— Вам весело, вам хорошо, а вы плачете?

— Да, я так устроена. Ну, не сердитесь.

Она засмеялась, а он помрачнел.

— Вы ни на кого не похожи, Марьяна, — сказал Егор Мячин и вдруг побежал, сорвался, как горный поток, по ступеням, и не оглянулся, и хлопнула дверь.