Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— Ну, хватит, поехали. Где твоя сумка?
В машине она прижалась к нему и расплакалась.
— О чем ты? — спросил Хрусталев. — Все в порядке.
Опять пошел дождь, на улице было совсем темно, и ему вдруг показалось, что вот эта тесная его машина, пропахшая бензином и табаком, отгороженная от всего света непрерывно льющейся с неба водой, — вот это и есть его дом, потому что девочка, которая, плача, смеется сквозь слезы, устроит ему дом, где он пожелает: на льдине, в лесу, в чистом поле, на Марсе…
— Зачем ты вчера
— Нет, ты перепутала. Я не звонил. С чего это я стану вдруг бросать трубку?
— Откуда я знаю? Ведь ты такой скрытный! А я так хочу быть поближе к тебе!
Хрусталев притиснул ее к себе и принялся расстегивать пуговицы на ее блузке.
— Сейчас поцелую, и едем домой, — задыхаясь, пробормотал он. — И там будет близко… совсем, совсем близко…
— Я, знаешь, встречалась с женой твоей, с Ингой, — сказала она.
Он отпрянул:
— Ты? С Ингой? А это зачем?
— Я хотела понять…
— Чего ты хотела понять и кого?
— Тебя. А кого же еще? Ты рассержен? Нельзя было этого делать, наверное?
Хрусталев перегнулся через нее и распахнул дверцу.
— Иди. Между нами все кончено. Хватит.
— Послушай! — Она ужаснулась тому, что услышала. — Но я же не знала! Прости…
— Иди, я сказал! Между нами все кончено.
Она торопливо выпрыгнула на тротуар, и он сразу же отъехал. В зеркальце увидел, как она стоит под проливным дождем и смотрит ему вслед. Нельзя позволять ей следить за собой. Вот этого он никогда не простит.
Дома он сразу же бросился на тахту, откупорил бутылку пятизвездочного коньяка и начал пить прямо из горлышка, не закусывая. Дождь шумел сильно, ровно, неумолимо, и ему казалось, что он лежит над какой-то бездной, еле удерживая равновесие, чтобы не свалиться в ее клубящуюся темноту. Ничто его не защищало от смерти.
Глава 22
Регина Марковна ждала до семи часов, потом взяла такси и приказала везти себя в общежитие «Мосфильма». Мячин не позвонил ей, как обещал. Завтра с утра явится Кривицкий и будет скандал, как бы не с мордобоем. Она расплатилась с таксистом и грозно уселась на стул рядом с вахтершей.
— Вызовите мне Мячина Егора из двадцать шестой комнаты.
Через десять минут Мячин Егор предстал перед ее глазами.
— Егор Ильич! — сдвигая брови так, что сразу заболела переносица, сказала Регина Марковна — Кого мне вызывать на пробы? Ковригину или Матюхину?
— Ковригина вроде помиловиднее. Вам не кажется? — страдальчески спросил Мячин.
— Очень прекрасно! — Регина Марковна обмахнула себя шарфиком, хотя никакой духоты не наблюдалось. — Я завтра звоню ей, и мы начинаем.
— Постойте! Погодите! — Мячин весь сморщился, и кожа его осунувшегося лица живо напомнила Регине Марковне скомканные нейлоновые колготки, только-только вошедшие в моду. — Ковригина, конечно,
— Тогда вызываю Матюхину.
— Но этого я не сказал!
— А что вы сказали? Я, может, чего-то прослушала?
— Регина Марковна! — Мячин схватился за голову. — Я вас умоляю: молчите! Вы видите, как я измучился! Видите?
— Егор Ильич, что вы, как мальчик, ей-богу! Возьмем мы Ковригину или Матюхину — для нашего фильма ведь это неважно! И та и другая подходят, я думаю! Отлично сыграет и та и другая!
— Нет, я не могу так! Я ночью подумаю и утром, как встану, скажу вам. Согласны?
— Но именно утром, вы слышите? Утром!
Регина Марковна величаво раскрыла зонтик и, не удостоив своего мучителя даже взглядом, вышла. Мячин поплелся обратно в двадцать шестую комнату. В правом кармане его штанов лежала фотография черноглазой, похожей на цыганку, Ковригиной, а в левом кармане — Матюхиной, весьма аппетитной и толстенькой девушки с купеческим круглым лицом. Улугбек Музафаров крепко спал, и его тюбетейка, застывшая на стуле рядом с кроватью, напоминала большую, растопырившую крылья и спрятавшую голову, пеструю птицу.
— Вставай, Улугбек! Просыпайся! Вставай! Мне нужен совет! Да, вставай, говорю!
— Егор! — пробасил Улугбек. — Егор, ты болен, да? Ты зачем меня будишь?
— Смотри, Улугбек! — Мячин приподнял ночник и прямо под нос ему подсунул фотографию Ковригиной. — Как эта тебе?
— Эта? Очень хороший, — сказал Улугбек, заблестевши глазами.
— Хорошая? Я не уверен! Теперь смотри эту!
— И эта хороший. Красивый, толстый, белый девушка. Совсем как батон за пятнадцать копеек.
Мячин застонал на все общежитие. Воспользовавшись этим, уставший друг его Музафаров быстро отвернулся к стенке и тут же заснул.
Утром, так и не позвонив Регине Марковне, Егор пришел к гениальному решению. Простому, как все гениальное, и, как все гениальное, неожиданному: раз снимать будет оператор, пусть он и решает. Ему, в конце концов, виднее, кто будет лучше смотреться на экране: цыганка Ковригина или купчиха Матюхина. В десять часов утра он уже стучал в дверь Хрусталеву. Хрусталев, как ни странно, был на ногах. При виде Мячина не удивился. Бледное, с запавшими глазами и выразительным ртом, лицо его напоминало маску.
— Ты что это, Витя, так рано проснулся?
— А я не ложился, — сказал Хрусталев.
— А что же ты делал?
— Я думал, Егор.
У Мячина брови поползли было вверх, но Хрусталев тут же расхохотался.
— Шучу я, шучу. Красавиц твоих проявлял. Пойдем, я тебе покажу. Плачевное зрелище.
В ванне при свете красной лампы плавали женские фотографии.
— Любую себе выбирай и — вперед! — сказал Хрусталев.
— Сейчас, погоди, — со своей всегдашней неуместной серьезностью прошептал Мячин. — Давай на судьбу положусь?