Отважный муж в минуты страха

Тараховский Святослав Э.

— Никто мне никуда не сел.

— Значит, сядут. И выхода у тебя не останется. Не к послу Капышину ты тогда побежишь — ко мне. Прибежишь и скажешь: Андрей Иваныч, защити. А как я тебя защищать буду, если ты мне не доверяешь, открыться не хочешь. Причем добровольно, в духе перестройки и гласности. Я тебя, Шестернев, в ванну с серной кислотой окунать не собираюсь.

«Если сейчас признаюсь, смогу рассказать ему про Макки, и тогда будет шанс, что он меня как-то прикроет. Не признаюсь, угроза Макки остается. Часы идут. Тик-так, тик-так…

Время еще есть. Что делать? Что делать, дед?»

Саша налил себе виски, выпил махом. Зажевал маслиной.

— Ну, Сташевский? Чего задумался, второй секретарь? Время бежит. Я жду. Страна ждет. Вспоившая, вскормившая тебя страна ждет, как пойдет у нас с тобой дело.

«Нет у меня выхода, дед. Макки я боюсь больше. Гэбэшники — не подарок, но они родненькие, свои, от них хоть знаешь, чего ждать, дальше Колымы не зашлют, а персы… черт их знает, сразу могут голову оторвать или напялить на кол… И потом, не становиться же мне предателем, дед!»

— Мехрибан ни в чем не виновата, — сказал Саша. — Все я.

— Наконец-то!.. Орел! Девчонку выгораживаешь — благородно… — Теперь выпил Костромин; выпил и закашлялся… — Зараза нерусская, плохо пошла…

— Что дальше? Как наказывать будете, Андрей Иваныч?

«Сказать про Макки? Самое время. Или подождать? Послушать, до чего он договорится?»

— А дальше, Александр, ты у меня в руках. Вышлю тебя в Союз, следом телегу накатаю, уволю с работы с выговором строгим, чтоб никуда тебя больше на идеологическое место не взяли, а еще сделаю невыездным, ну и так далее. Короче, капитально сломаю тебе жизнь….

— За что так много, Андрей Иваныч? За любовь?

— Вот именно, за блядство твое. Да еще иностранное. Наказать придется вдвойне. Сурово наказать.

Сделав паузу, Костромин всем своим неповоротным туловом подался в сторону Саши и пристально, цепко вгляделся в знакомое, настороженное лицо.

«Учитель хренов, оглашай приговор. Казнь, кастрация, ссылка?»

— Хотя есть у тебя, сынок, возможность выжить. Одна и единственная, — неожиданно сказал Костромин. — Если сдюжишь — простим, руку пожмем и все такое. Как, кстати, у тебя на работе?

«Что ему моя работа? Темнит. Закладывает петли».

— Москва вроде бы довольна. Выпускаем бюллетень, увеличиваем количество публикаций.

— Сынок! Подотрись ты своими публикациями! Неужели думаешь, за этим тебя сюда прислали? Нет, дорогой. Мне и стране другое от тебя требуется… — Костромин так близко придвинулся к Саше, что родинка на нижней его губе выросла до размеров сизой горошины…

«До чего же некрасивы люди при жизни. Еще отвратительней они в гробу».

— …Мне агентура нужна, Шестернев, люди, сеть, понимаешь? Чем больше, тем лучше.

— Понимаю, Андрей Иваныч.

«Я-то здесь при чем? Это твой геморрой, резак».

— Ты поедешь в известную тебе газету «Захматкеш», к своему знакомому издателю, господину Реза Наджи. Слушай в оба уха, сынок. Ты сделаешь так, чтобы

он подписал бумагу, которую я тебе дам. Как добьешься — не знаю. Уговори, заговори, обаяй, как эту свою Мехрибан, припугни, наобещай — все таланты в ход пусти. Бумага, кстати сказать, ничтожная. «Я такой-то согласен оказывать услуги работникам советского консульства в Тегеране». Все! Остальное — дело не твое. И, главное, денег ему сунь, обязательно, чтобы взял. В бюджете твоего Бюро есть статья расходов за публикации в местной прессе. Это наши деньги, Александр, комитетские, ты должен это знать. Возьми с запасом, тыщенок пять-шесть туманов, по ходу разберешься, но много не давай, не балуй…

«Да это вербовка в чистом виде! Слово отвратительное, смысл еще лучше. Но честь оказана именно тебе, гордись!..»

— Андрей Иваныч, извините, это вербовка?

— Теперь правильно формулируешь. Вербовка — высшая точка наших усилий и божественно звучит, согласись. Вербовка!.. А почему божественно? Потому что делать тебе ничего особенного не надо, и что опыта нет — не страшно, даже лучше для Наджи, напряга для него меньше. Подпись, простая его закорючка, а лучше отпечаток пальца, и он наш.

«Вербовка, вербовка — родная винтовка, горячее сердце в груди… Стоп, при чем здесь Светлов? Поэзия спасает от страха?.. Эти умники выбрали Наджи. Глупость! Абсолютно непроходимый вариант. Глупость или подстава».

— Он откажется. Насколько я знаю, Наджи — упертый хомейнист. В лучшем случае выставит меня коленом под зад, в худшем… Андрей Иваныч, бросьте Наджи, это ошибка!

— Не откажется он, не должен. Щенников глубоко почву разрыхлил, все подготовил, но сгорел, как герой, по другому делу и не успел. Теперь ты, молодой и перспективный, дело завершишь. Александр, это приказ.

«Суетится. Очень хочет. Понятно, у него тоже есть начальство и виды на свою карьеру… Я подхвачу знамя из рук упавшего бойца. Потом, возможно, и сам упаду. Нормальный ход. Дело безнадежное. Деваться мне некуда».

— Я согласен.

Костромин наполнил емкости напитком; стаканы состукнулись в пространстве, и ток единения с ГБ стеганул Сашу по нижней части живота.

— Молодец… Да, ход рисковый, — сказал Костромин. — Не пугаю, но… он может и крик поднять, и полицию вызвать — на любую провокацию пойти. Тогда первым делом уничтожишь бумагу, обо мне — ни слова…

«Боится скандала и высылки. Жертвует мною как пешкой. Тоже нормально. Страх и вранье — вот на чем они стоят. И я вместе с ними».

— Я вас понял.

— Можешь отказаться, сынок. Имеешь право. Подумай. Лучше сразу отказаться, чем после в штаны наложить. Но учти: договор у нас с тобой — железо. Если откажешься — высылка тебе и наказание по полному меню. Извини.

«Чистый, блин, штрафбат. Грудь в крестах или голова в кустах. Русская классика, от нее — никуда».

— Я не откажусь… Завтра поеду к Наджи… На бумагу можно взглянуть?