Отверзи ми двери
Шрифт:
– Да что ты!
– прижала Надя руки к груди.
– Что вы меня никак не поймете я ж сейчас вам не вру! Вот, у меня всегда так: я сначала сказала, что ничего не понимаю из того, что папа тут рассказывал, и сразу подумала, что Игорь про меня решит - ну, дура-дурой. И тогда про Люсю рассказала, вроде бы, к слову, а на деле, чтоб себя выставить.
– А потом?
– спросила Маша.
– Потом тоже чтоб выставить?
– Не знаю. Это уж к слову...
– Надо отца Кирилла спросить, - сказал Игорь, - что такое покаяние? Это не то, чтоб свои поступки вспоминать: соврал, украл, ну...
– он посмотрел на Надю и покраснел.
– Не только, что заповеди нарушил. Конечно, и это, но то только внешне - да вы про это самое и говорили, так, что ль, Лев Ильич?.. А вот чтоб сам себе перестал нравиться, чтоб себя не любить... Вот оно то самое,
– Чем же ты, сыночек, станешь тогда заниматься, - жалостливо посмотрела на него Маша, - когда себя перестанешь любить? Это первая твоя забота...
– Конечно!
– сказал Игорь, он к Наде обращался, ей говорил, и Лев Ильич подумал, как странно они сошлись - такие разные ребята, а уж какой-то свой разговор, будто их с Машей и не было тут.
– Конечно, я потому и актером не хочу - не потому, что мне мама с отцом Кириллом наговорили - это от непонимания, я сам на актеров нагляделся на съемках. Не то, что они пьют, что пустые, что зачем живут, про это им и думать времени нет - кто из нас не пустой или не пьяница ! Но я посмотрел, как они стоят перед зеркалом, как на себя смотрят - загорел не так, или прыщ на носу, или с похмелья глаза опухли драма, трагедия! Как тут себя не любить, когда все время перед зеркалом, когда все мысли про то - кто да как на тебя поглядит и что при этом подумает. Он и сам - и как бы не он, он все время на себя со стороны смотрит, чтоб упаси Бог, как-то не так показаться... Это не то, что вы, Лев Ильич, рассказывали про лице Стефана - оно было Светом озарено, а сам он, может, как та Надина девочка, был тихий и незаметный, это не его красота - Божья. А тут, - он вдруг смешно, по-детски дернул себя за волосы, - думаете, я не вижу, как на меня женщины смотрят - зачем мне это?
– Дурачок ты мой, дурачок, - все так же жалостливо вздохнула Маша.
– Как это вы... как ты верно говоришь!
– воскликнула Надя.
– У меня тоже, мне недавно про это даже сон приснился...
"Прямо какая-то цепная реакция, - с изумлением думал Лев Ильич, - я, что ль, их на это толкнул своими размышлениями? да нет, куда мне..."
– ...Я редко сны запоминаю - проснусь и ничего нет. А тут так ясно! Будто я иду по улице - по Москве, народу много, машины, и вдруг меня кто-то берет за руку. Я оборачиваюсь, а передо мной человек, такой, как я, не выше, а может, и поменьше, а голова у него огромная, ну раза в три больше, чем обычно у людей. Я раз такого видела - щелкунчика, это болезнь, наверно, уродство. И этот тоже. И все у него такое огромное - нос, губы, ротище, уши, глаза. Он на меня смотрит, а я на него боюсь... И не потому боюсь, что страшно - вроде я сначала не испугалась: улица, народу много, но мне стыдно, неловко на него смотреть! Я-то знаю, что я - ну, это во сне, конечно, что я красивая, а он - урод. Так вот мы стоим, а я все в сторону гляжу - стыдно. И тут вдруг смотрю, ни улицы нет, ни города - поле, и мы вдвоем на дороге - и никого. Он вроде улыбнулся, зубы у него желтые, большущие, и говорит: "Выходи за меня замуж". А мне опять не страшно, а стыдно - я не хочу за него замуж, а неловко сказать, вроде я им брезгую. Я говорю: мне еще учиться, школу кончать. А он говорит: "Это ничего, потом догонишь". Я тогда говорю, чтоб его не обидеть: "Ну я подумаю", поворачиваюсь идти, а ноги не подымаются. И тут слышу, а он как захохочет мне в спину, я оборачиваюсь снова, а он смеется - не потому что ему весело, а надо мной. И тут снова улица, народ - и все надо мной смеются. И я как бы со стороны себя вижу, вроде бы и я и не я - вышла из себя. И вот, смотрю, такая я красивая, в новой юбке - папа с Игорем видели, я сама ее сшила, яркая, короткая - меня в школу на вечер в ней не пустили, такая я нарядная, а он урод. Но все надо мной смеются! Тогда я громко так говорю: у нас, говорю, равноправие, за кого хочу - за того пойду. А все еще больше смеются, и я вижу, я, правда, жалкая, смешная, еще зачем-то речь произнесла, руками размахиваю, но мне не жалко себя, а над собой смешно - какая-то я, ну, как бы сказать ничтожная. Вроде бы, сейчас пойду и поскользнусь, растянусь - носом в лужу...
"Господи, думал Лев Ильич, ну как она на меня похожа - даже и сны, а я еще усомнился... Что с ней дальше-то будет, такой..."
– Ну и что, - улыбнулась Маша, - не растянулась?
– Проснулась я, и тут только испугалась.
– Как ты хорошо рассказывала...
– сказал Игорь.
–
– Почему?
– тихо спросила Надя. Она слушала его так внимательно, с такой радостью, что Лев Ильич только диву давался.
– Здесь дело даже не в особом даровании, - говорил Игорь, - а в том, что не всякий может на себя, вот так, как Надя, посмотреть со стороны. Потому что если ты рассказываешь что-нибудь нелепое, смешное - ну, про кого-то, а сам ты при этом где? Просто зритель? Вот, как с Надей. Если б я пересказал этот ее сон, и сам бы над ней, как те, засмеялся - получилось бы злобно, как бы я над ней издеваюсь. То есть я получаюсь герой и разоблачитель со стороны, а другой - нелепый, жалкий. Тут самое главное - способность себя увидеть смешным и не бояться об этом сказать - как я шлепнулся в лужу, а не кто-то. Ну а блестящие остроумцы - это другое, это профессионализм.
– А в искусстве, - спросил Лев Ильич, поразил его Игорь, - писатель тоже над собой, что ли, смеется?
– Конечно! Мне говорили, что и Гоголь себя изображал, то есть свои пороки, в мертвых душах. Тут обязательно нужна доброта, ну может, готовность засмеяться над собой, она все равно чувствуется, а иначе только злобство и будет...
– С кем же ты спорил, - спросила Маша, - с каким товарищем?
– Знаешь с кем - зачем спрашиваешь? С Н. мы разговаривали.
– То-то я смотрю, "товарищ"...
– Вы с ней знакомы?
– тихонько спросила Надя.
– Она сейчас снимается? Какая она красивая...
– Знаком.
– Ты... в нее влюбился? То есть у вас роман?..
– Я в тебя влюбился, у нас теперь с тобой роман, если, конечно, захочешь, потому у нас равноправие.
– Ну вот и сосватали, - расхохоталась Маша.
– Начали с покаяния, а кончим венчанием!.. А со школой как же?..
– А это как папа скажет, тем более, если меня исключат за религию.
– Какая религия, если ты в Бога не веруешь?
– все смеялась Маша.
– А это мне как муж велит - скажет есть Бог, значит есть.
– Ну повезло тебе, сынок, таких жен теперь и не сыщешь.
– А как же Н.?..
– упавшим голосом спросила вдруг Надя.
– Что ж ты, вчера в нее влюбился, сегодня в меня, а завтра?..
– Вот это по существу, так ему, Наденька, а то - велит-не велит! Пусть знает нас, женщин!
– Подожди, мама. Я тебе, Наденька, объяснил про актеров - они люди перед зеркалом. Это актеры, а актрисы еще хуже. Не зря ведь мы с ней поругались из-за иронии, она это никак не может понять, что саму себя, как ты говоришь, может быть стыдно...
– Значит, ты ее... бросил?
– спросила Надя.
– А я, значит, на чужом несчастьи буду свое счастье строить?
Маша даже всплеснула руками:
– Батюшки, ну надо же!
Игорь встал и взял Надю за руку.
– Лев Ильич, мама!..
– сказал он звонко.
– Благословите нас с Надей, вон, и икона у нас...
Надя тоже поднялась и с восторгом и ужасом смотрела на Игоря.
Лев Ильич растерялся.
– Погоди, Игорь, - первой опомнилась Маша, - так не делают... Как-то ты уж вдруг...
– Лев Ильич, - сказал Игорь, - перед матерью своей и святой иконой, - он перекрестился, - клянусь вам, что всю жизнь до самой смерти буду любить Надю, что никогда ее не обижу, всегда и во всем ото всего на свете буду защищать...
– Спасибо, Игорь, - сказал Лев Ильич опоминаясь, - но у нее ведь и мать есть. И как-то, верно, неожиданно... Она в девятом классе...
– А я буду ждать - сколько она скажет, хоть сто лет!
– Ой!
– вскрикнула Надя.
– Ты что? Ты тогда на моей праправнучке, что ли, женишься?..