Ответ
Шрифт:
— Она самая, — кивнул Балинт.
— Но это нельзя, — возмущенно сказала Юлишка, — она честная, порядочная девушка, да я головой поручусь, что она никогда в жизни ничего не украла!
Балинт, задумавшись, смотрел перед собой.
— Одного не пойму… она ведь так хорошо спряталась, а полиция ее все-таки схватила. Она у Минаровича, бывшего моего хозяина, пряталась, под фамилией Ковач, но я-то узнал ее с первого взгляда. И она меня узнала, подмигнула, чтобы молчал, значит.
— И ты молчал? — затаив дыхание, спросила Юлишка.
— Молчал.
—
— Сам не знаю.
— Даже мне не сказал! — обиделась вдруг девочка. — Ой, Балинт, а ведь здесь осталось после Юлишки книг, тетрадок всяких!.. Сыщики их не нашли, потому что все это на кухне было, а там они не искали. Ты должен унести их!
— Зачем?
— А ну как полиция опять нагрянет! — рассудительно сказала Юлишка. — А к вам она не придет.
— Не стану я брать… Что за бумаги-то?
— Как это не станешь! — воскликнула Юлишка. — Сейчас я тебе покажу.
Со дна шкафа она выудила толстый учебник по химии и две брошюрки с рефератами Зенона Фаркаша; в одну брошюрку вложена была фотография, любительский снимок, запечатлевший профессора в момент, когда он переступал порог университета.
— Я ж его знаю! — ошеломленно воскликнул Балинт. — Это хозяин дома в Киштарче, ну, тот, у кого мы живем. — Под книгами оказалась кипа листовок. Одна была на красной бумаге с проклеенной тыльной сторонкой — вскинутый вверх кулак, зажавший молот, под ним подпись: «Защищайте Советский Союз!» На другой, белой листовке, отпечатанной на гектографе, текст был длинный, начинавшийся призывом: «Безработные и трудящиеся пролетарии! Беднота!» Ребята ничего подобного еще не видели, они растерянно вертели в руках одинаковые по форме листовки. — Читай! — шепнула Юлишка. Балинт покосился на кровать Сисиньоре. — Она глухая! — сказала девочка. — Не услышит.
— «Безработные и трудящиеся пролетарии! Беднота!» — негромко начал читать Балинт, держа листовку так, чтобы на нее падали лучи заходящего солнца, светившего прямо в окно. — «Прошло лишь несколько месяцев после широковещательного заявления Гёмбёша, прислужника финансового капитала…»
— Что значит финансового капитала? — спросила Юлишка.
— Не знаю, — признался Балинт, перекатывая складки на лбу. — Дома спрошу у крестного, «…капитала: никаких пособий по безработице, работа — всем! С тех пор мы узнали, что означают эти слова на деле. Правительство Гёмбёша начало свою деятельность с того, что уменьшило и прежде скудные порции для бедных, и при том распорядилось, что отныне за уменьшенные порции несъедобных помоев, именуемых супом, за червивую муку и даже за право выспаться в ночлежке на голом полу будут требовать принудительной отработки…»
— Это правда, — прервал чтение Балинт. — Крестный как раз вчера про это рассказывал. Но я уж лучше под мостом ночевал бы, чем в этих завшивленных ночлежках.
— Даже зимой?
— Даже зимой… Но до этого не дойдет! Быть того не может, чтобы я не заработал себе, по крайней мере, на хлеб насущный и на какое-никакое жилье.
Девочка окинула его уважительным взглядом.
— Но ты все же не хвастайся, —
— Даровой, — проворчал Балинт. — А все ж не в ночлежке.
Две головы опять склонились над листовкой.
— «Только борьбой может рабочий класс воспрепятствовать все усиливающейся эксплуатации со стороны буржуазии, поддерживаемой социал-демократическими лидерами. Между тем безработица все увеличивается: несмотря на все лживые посулы, увольнения нарастают. В настоящий момент в Будапеште насчитывается уже триста тысяч человек, нуждающихся в помощи, но лишь шестьдесят тысяч из них получают хоть какие-то помои».
— Вот ужас! — содрогнулась девочка. — Избить бы градоначальника как следует! Если б эти триста тысяч женщин пошли к градоначальнику да поколотили его хорошенько, он сразу же выдал бы им по тарелке настоящего картофельного супа.
— «Требования безработных! — читал Балинт. — Узаконить помощь по безработице в размере двадцати четырех пенгё в неделю»… Ну, это не годится! — подумав, сказал Балинт. — Я за шесть пенгё по двенадцать часов в день вкалываю… правда, я еще только ученик… да ведь и крестный мой немногим больше двадцати четырех пенгё получает, даже если полную неделю работает.
— Что ты говоришь! — воскликнула Юлишка. — Иисус Мария, ну какие же мужчины глупые! Если человек и вовсе не работает, есть и жить где-то ему надо? Очень даже верно написано! Ну, читай дальше!
Балинт покачал головой.
— Неправильно рассуждаешь, — проговорил он медленно. — Если можно будет, не работая, получать двадцать четыре пенгё, какой же дурак станет лямку тянуть!
— Дальше читай! — потребовала девочка.
— «…сорокачасовую рабочую неделю без снижения оплаты и без увольнений, сорокачасовые, справедливо оплачиваемые государственные работы, уничтожение принудительных работ и рабочих батальонов, снижение квартирной платы на пятьдесят процентов, списание квартирной задолженности, запрет выселений».
— Что ты читаешь, figliuolo mio? — неожиданно спросила Сисиньоре. — Что это за бумажки у тебя в руках?
Старушка неделями могла лежать в кровати, словно бы не замечая ничего вокруг, не видя входивших в комнату, не отвечая на вопросы, так что приходилось переспрашивать дважды и очень громко, чтобы она поняла и откликнулась; но стоило вдруг захотеть что-то скрыть от нее, как она становилась стоглазой и стоухой, все замечала, все видела и слышала. — Это ведь той барышни книжка, caro mio, которую разыскивала полиция?
— Нет, Сисиньоре, — тотчас отозвался Балинт. — Это моя.
Но этого старая итальянка уже не расслышала.
— Тогда надо ее хорошенько припрятать, — проговорила она дрожащим высоким голосом, — чтобы, не дай бог, фараоны не наткнулись.
— Я говорю, это моя книжка, — крикнул во все горло Балинт.
Старушка прикрыла глаза, показывая, что слышит.
— Не кричи, — сказала она, — я не глухая. Вот и я говорю, надо хорошенько ее припрятать, чтобы полиция не наткнулась.
Балинт вышел на кухню.